Но вскоре небо надежды затягивает облаками. Это час пустынных серых улиц, когда водители автобусов, измученные за день, злобные и раздражительные, пронзают авеню, и те раздвигаются в своей наготе, как ноги женщины. Они проносятся смерчем по мостовым, им так осточертело перевозить с места на место этот передвижной вольер, что без умолку трещит, пищит, важничает и пялит глаза. Я ухожу, проникшись их идеями, которые, как хмурое небо, нависают над жизнью.
Что такое недоказуемое убеждение? Достоверность, которой нет места в реальности? Солидарность на словах? Червь сомнения гложет сердце. Быть в такой дали ото всех, каждого и самой себя, хотя я так ко всем привязана! К ним я все время возвращаюсь в своих мыслях. Это так же невыносимо, как возвращение в туманный Париж после двухнедельного отдыха на море. Словно у меня украли мое я. Что‑то такое давит и давит. Мостовые пусты. Они сидят по домам, эти толстопузые и прижимистые термиты, забились в свои норы, очаги, в которых днем с огнем не сыскать огня. Их видишь в окне под зеленым абажуром с бахромой из бисера, под люстрой из золоченого дерева. Они так живут, строят или расстраивают свою семейную жизнь, жены или любовницы только и делают, что вытирают пыль, кумекают, считают. Откуда идет это недоумие? Почему так выходит, что дела ваши нас всецело не трогают? Наши собственные утверждения оборачиваются против нас самих. Все мимо цели. Мысли чинят препятствия делам, все стоит на месте, загнано в угол. Мысли? Да, нет; факты, история, люди, исковерканный язык. Так что же — мыслить все равно что играть в домино? Но ведь за бумагу не зацепишься, как цепляется утопающий за соломинку: лист гладкий–гладкий, вся добрая юля ускользает угрем между пальцами. Бумага что тесто, клейстер с растоптанными вдрызг словами. Я принимаю вашу программу, я не согласен и выхожу — только слова. Вместе с тем — вся жизнь, и из нее вам не выйти, не партия. Итак доводите всякую мысль до конца, более того, принимайте все ее следствия! Что‑то вы снизили голос, как будто в доме покойника. Какая мне разница, где я, если я знаю, куда иду. Очень может быть, что скоро настанет такое время, когда достаточно будет знать, против кого ты. Будь я работницей или даже мидинеткой, мне не было бы дела до конечных целей нашей деятельности. Я боролась за хлеб насущный, за завтрашний день, боролась против всех этих «ветрениц», живущих как в сказке.
Я не знала, что история повторяется, что вожди — просто импотенты, которые прикрываются преступной фразеологией: «наши славные рабочие–мученики», и в голову не берут, что есть какие‑то цели, кроме отправной точки.
Только потому, что тех, кому каждой копейкой приходится отстаивать свое право на жизнь, спасать это жалкое право на жизнь муравья, считают тысячами, и существует рабочее движение, заключающее в себе защиту и ненависть, страх и предупреждение.
Ценность жизни заключаться лишь в сопротивлении и бунте, каковые надлежит выражать со всей энергией отчаяния. Само это отчаяние представляет собой великую любовь к жизни, истинным человеческим ценностям, неизмеримым природным силам, ко всему, чем действительно жив человек.
О ценности чего бы то ни было можно судить лишь в связи с рабочим классом, с усилиями по его освобождению. Все крутится вокруг этого вопроса, «это стержень». Нам прекрасно известно, какая гроза нависла над этим классом. Известно нам и то, сколь ограниченные горизонты открывает этот класс человеческому духу и сердцу. Нам надлежит материализовать, конкретизировать свою солидарность с этим классом в каждодневной борьбе. Внутри нас самих мы находим те же препоны, те же препятствия, с которыми этот класс сталкивается в своем материальном существовании.
Эти люди разрываются между гордостью и нищетой. Желая отделаться от «прогнившего» мира, они созидают собственный космос, образованный из особых привычек, которые в общем быстро прививаются, подхватываются; мир, где люди понимают друг друга с помощью особых слов, паролей.
Кто мы? Пленники породившего нас мира? Пленники, что скопом бегут из своих стеклянных тюрем? Жалкие потуги. Жизнь уныла и скучна уже потому, что мы ощущаем ее ничтожной. Сделки с собственными неудачами.
Точка опоры: любовь. Любимое существо — островок спасения.
Все так, но мы знаем, что так называемые пленники в реальности смотрятся в выпуклые или вогнутые зеркала и ни разу в жизни не склонялись над чистой водой лесного ручья. Против природы не попрешь.
Различные тона, различные мотивы. Жизнь, задуманная как симфония, как фуга. — Прожить ее.