«Да нет, я пока только присматриваюсь», - важничал бывший морской штурман, отдираясь от очередного консультанта и гуляя дальше, одновременно констатируя, что дерьмовое изобилие кончилось на соседнем с магазином вещевом рыночке, а здесь – началось изобилие оскорбительное, потому что самая дешёвая предлагаемая вещь стоила пяти его поездок не то с зелёным луком, не то с ранней картошкой (104).
Он выходил из супермаркета и заходил в такие центральные московские дебри, где ютились всякие министерства и прочие доморощенные банки. Вот здесь оскорбительного изобилия становилось ещё больше, потому что какой банкир станет строить свой банк из папье-маше или ездить на подержанной иномарке? Да, новые московские банки сверкали тонированным стеклом, а иномарки вокруг министерства путей с сообщениями стояли сплошь чёрные и сплошь представительские, стоимостью тысяч по сто пятьдесят долларов за каждую. Охрана вокруг министерства гуляла тоже сплошь представительная, не меньше метр девяносто каждый бывший офицер КГБ в форме то ли шведских ополченцев под прикрытием, то ли бельгийских стрелков особого назначения. Бывшие тянулись во фрунт перед всякой вышныривающей из подъездов шикарного старинного здания министерской сволочью, а сволочь рассаживалась по представительским авто и ехала по своим делам. Наверно, спешила вложить сэкономленные от сокращённых железнодорожных маршрутов деньги в разные благотворительные фонды.
«А подземный переход здесь что надо, - прикидывал Сакуров, направляясь к станции метро, - но здесь почему-то никто не торгует. Хотя почему – почему-то? – всё-таки министерство. А нужны благополучному министерству какие-то сраные спекулянты? Ясное дело, что не нужны. И нищие ему не нужны, потому что сытый голодного, особенно на святой Руси, не понимает…»
Поминал нищих бывший морской штурман не зря, потому что, когда он проходил по этому же месту двадцать минут назад, то один нищий на выходе из подземного перехода таки присутствовал. И не только присутствовал, но довольно бойко торговал своей вызывающей внешностью и талантом взывать к прохожим. Теперь, когда Сакуров возвращался, от нищего на его площадке осталось одно только в натуре мокрое место, потому что редкий человек не обделался бы, примени к нему чисто русское служебное рвение не то шведские ополченцы, не то бельгийские стрелки.
Зато возле метро нищие наблюдались, да и спекулянтов здесь было как грязи. Нищие ютились в зонах отчуждения в виде сточных канав и пространств между мусорными баками, спекулянты стояли со своими прилавками вперемешку с телефонными автоматами и походными сортирами. И торговали, кто чем. Те, кто торговали барахлом, упирали на «г», а вместо «что» говорили «що». Те, кто торговали бананами и ананасами, отчаянно жестикулировали. Тут, сколько знал Сакуров, ему со своим товаром делать было нечего.
Убив время до положенного часа, бывший морской штурман шёл на вокзал, закусывал домашним бутербродом, запивал его домашним чаем из пластиковой бутылки и садился в свой поезд. Раньше Сакуров пробовал закусывать московскими булочками и пить московскую воду, но его желудок оказался слишком нежным для этих продуктов, поэтому он стал возить еду и питьё с собой.
Утром Сакуров приезжал домой. Он первым делом считал поросят, гусей с курами, потом доил козу, потом всех кормил и выпускал на волю. Потом Сакуров работал на огороде, общался с Жоркой, другими односельчанами, гнал от сараев Мироныча и так далее.
«Костя, какого хрена ты не эксплуатируешь фолькс? – удивлялся Жорка. – Горбушка чай не казённая…»
«Можно подумать, наш «Фольксваген» казённый», - парировал Константин Матвеевич.
Дело в том, что на общественном транспорте ему удавалось кой-как экономить, покупая билеты на полдистанции, а то и вовсе проскакивая зайцем. В то время как фолькс требовал бензина ровно столько, сколько ему полагалось в соответствие с пробегом. Да и гаишники, заразы, кусались больней, чем вагонные контролёры.
«Да чё его жалеть? – хорохорился Жорка. – Новый купим!»
«Нет, стану я возить два ведра картошки и десять килограммов огурцов на целом микроавтобусе! – горячился Сакуров. – И потом: купишь с тобой новый – держи карман шире…»
В этом месте своего выступления Константин Матвеевич поминал тот факт, что пропито Жоркой денег в разы больше, чем затрачено на производство, способное в скором будущем приносить посильные прибыли. Памятуя вышеупомянутое, Сакуров положил за правило большую часть выручаемых денег обменивать на доллары, доллары прятать понадежней и о таком своём скопидомстве никому не рассказывать. И пусть накапливаемых денег было курам на смех, всё-таки это были деньги.
Освоив этим летом зелень, Сакуров оценил её как стоящую. Потому что за неё платили много больше, чем за огурцы с ранней картошкой. Времени зелень отнимала тоже больше, но и спросом пользовалась повышенным. И всё бы хорошо, да стоять на рынках тоже становилось всё дороже и дороже, потому что какой умный хозяин рынка захочет страдать от инфляции.
«Ничего, - прикидывал Константин Матвеевич, - прорвёмся! Лишь бы не запить…»
Кстати, насчёт запить: если честно, то хотелось очень сильно. Особенно глядя на молодых людей, повсеместно шатающихся по московским улицам и прикладывающихся к пивным бутылкам и банкам. Или глядя на попутчиков, распивающих по пути к месту назначения ставшую доступной дерьмовую водку. Телевизор Семёныча, рекламируя разные сорта пива, к состоянию Сакуровской жажды относился совершенно вредительски. Вернее – подстрекательски.
«Зашиться, что ли?» - с тоской прикидывал в минуты особенного обострения желания напиться Сакуров. Каковые обострения были тем «лучше», чем больше денег у него накапливалось. А их накапливалось тем лучше, чем прижимистей становился Сакуров. Во-первых, он запретил себе даже думать о приобретении телевизора и прочих предметов роскоши в виде холодильника или стиральной машины, продолжая хранить незатейливую еду в погребе и стирать неказистую одежду в лохани. Во-вторых, он не отказывался от Жоркиного спонсорства в виде вбрасываемых в хозяйство денег и водки.
«Ничего, пусть вбрасывает, - думал Константин Матвеевич, - авось в итоге я его не надую…»
На водку, как и планировал Жорка, они меняли зерно и комбикорм. Первое пошло от комбайнёров, обмолачивающих соседнее поле с рожью, второй прибыл из летнего загона для дойного совхозного стада. На деньги (имеются в виду Жоркины деньги) рачительный Сакуров докупил сахара, три молочных бидона, зарыл их в лесопосадке и развёл там брагу. Потом Константин Матвеевич купил у дядьки самогонный аппарат и тайком выгнал вина. Получилось литров двенадцать отменного первача, поэтому к уборке ячменя с пшеницей Сакуров был готов вполне. Так же, как к новым обменным операциям с ночными сторожами вышеупомянутого загона.
А ещё Константин Матвеевич загрузил давешние бутыли. Вернее, он загрузил только две, потому что год обещал быть яблочным, и три бутыли оставлялись для них. В две же бутыли Константин Матвевич насыпал всяких ягод, сначала хотел сделать вино, но потом плюнул на это дело и решил сделать брагу: он засыпал ягоды сахаром и долил в бутыли воды.
«Какое на хрен вино в России? – подумал он. – Сам я его пить не собираюсь, а меняться лучше крепкими напитками…»
К тому времени Жорка снова запил, потому что у его жены кончился отпуск, и теперь уже Сакурову пришлось заниматься спонсорством. Но делал он это умеренно, а иногда просто сам привозил из Угарова «съедобную» водку. Вместе с ним и Миронычем в Угаров повадился шастать и внук учительницы, а иногда и она сама. Первое время, конечно, ни о каких спутниках в виде учительши с её внуком не могло идти и речи. Потому что первое время отношения между Сакуровым и учительницей с её внуком пребывали в довольно прохладном состоянии. Но потом они, отношения, как-то сами собой наладились. Вернее, налаживанию отношений помогли учительшина интеллигентная житрожопость и один скандал, случившийся промеж учительшей и её подругой, московской дачницей из соседнего посёлка.
Скандал случился поздним знойным летним утром, когда Сакуров, отоспавшись после очередной поездки и наспех покормив живность, перекуривал на крыльце в компании вездесущего Мироныча. И, пока он перекуривал, на северной околице образовалась делегация в составе вышеупомянутой дачницы, её мужа и их внучки. Муж был одет в одни демократские трусы по икры и запряжен в тележку, чтобы на обратном пути увезти кучку навоза из загона, дачница с внучкой гуляли налегке в вызывающих пляжных халатах и соломенных шляпах.