«А ведь по рожам было видно – что мазурики, - тихо радовался собственной проницательности Сакуров, сидя в тёплой избе напротив ящика и наблюдая за демонстрацией обманутых вкладчиков, требующих вернуть свободу Мавроди, который их всех недавно вот как кинул. – И прецеденты уже случались. Так нет: насмотрелись рекламы про разбогатевшего экскаваторщика и – ну последние бабки вкладывать в этого проходимца…»
За демонстрацией обманутых вкладчиков следовали обманутые «квартиранты» и выселяемые из обжитых подмосковных деревень глупые соотечественники. «Квартиранты» собирались меньшими толпами, чем вкладчики. Они, в отличие от «друзей» Мавроди, не шумели за свободу своих «благодетелей», потому что в большинстве случаев даже не знали их реквизитов, но требовали вернуть им вложенные в будущие квартиры деньги. Глупые соотечественники из подмосковных деревень митинговали группами по пять человек, желая привлечь внимание общественности к своему желанию разбогатеть на земельном буме. Но милиция легко разгоняла такие, как правило, смешные несанкционированные демонстрации, и подмосковные деревни сносились, а строительные бизнесмены продолжали надувать своих клиентов.
Потом по телевизору показывали спортивные передачи, и Сакуров не уставал удивляться – опять же, с сытой снисходительностью богатеющего обывателя, у которого есть машина, тёплая джинсовая пара и любовница, – почему в большой некогда индустриально развитой и некогда культурно подкованной России такая тяга к дешёвым иностранным штампам типа «премьер лига», «первый дивизион», «континентальная хоккейная лига» (148) и так далее.
«А почему нет? – думал Константин Матвеевич. – Ведь есть же у нас ФСБ, Белый дом, «Москва – Сити», «Балчуг – дистрикт» и даже «Сокольники – Гасанов – Парклэндентертейнмент» (149).
Тем временем метель пела свои нелицеприятные песни, голые ракиты угрожающе шумели над крышей избы, а тропинки и колеи заметало колючим снегом. Когда метель утихала, Сакуров шёл в посадку за дровишками, потом в город за хлебом и другой снедью. Зимой поездки на «фольксе» прекращались, и даже Семёныч, отчаянный гонщик на легендарной «ниве», давал ей отдых месяца на два, не меньше.
«Так, сегодня отдыхаем у тебя! – вместо приветствия говорил Жорка, вламываясь с мороза в избу соседа. – Телевизор работает?»
Телевизоров у зимовщиков имелось два: один у Сакурова, другой – у Семёныча. Однако пить у Семёныча иногда мешала вздорная Петровна. Впрочем, деревенские собутыльники не привязывались к телевизору, потому что Жорка любил митинговать, Семёныч – рассказать про своё героическое прошлое, а Варфаламеев – выдать очередное хокку. Но, когда случался футбольный или хоккейный матч международного характера, пьянка строго привязывалась к ящику.
«А что ему сделается? – ответил на вопрос приятеля Сакуров. – Что, опять кубок УЕФА?»
«Он самый», - обрадовал Жорка. Но Сакуров не обрадовался. Он вообще перестал уважать пьянки под крышей дома своего. Сакуров даже ловил себя на мысли, что готов отдать ящик Жорке. Но всё как-то рука не поднималась. Поэтому минимум пять раз в месяц ему приходилось терпеть пьянки-гулянки у себя дома.
«Когда начало?» - упавшим голосом поинтересовался Константин Матвеевич. Сам он давно охладел и к футболу, и к хоккею. Наверно, не смог перестроиться на дивизионы и континентальную хоккейную лигу.
«К пяти жди», - обещал Жорка, выпивал стакан самогона и убегал по своим делам.
«Чтоб вас», - беззлобно думал Сакуров и шёл кормить свиней. Он давно уже втянулся в ритм деревенской жизни, мышцы от работы не болели, кожа на ладонях огрубела, спина не скрипела. И не пить чем дальше, тем ему становилось легче. Он спокойно высиживал почти все попойки, когда надо, отлучался с них по делам, если попойки случались у него, безропотно после них прибирался и, завалившись часов в одиннадцать на диван перед работающим телевизором, к полуночи засыпал. Утром, часов в пять, его будил таймер, включавший паразита, Сакуров смотрел какие-нибудь мультики, затем вставал и всё начиналось снова: поросята, птица, кошки, завтрак, печка, новости, стирка, перекур и так далее. Жизнь в стране тоже не стояла на месте, инфляция налаживалась в сторону снижения собственных темпов, Ельцин попёр на второй срок, Лебедь просрал первую Чеченскую, коммунисты брызгали слюной, Черномырдин, заработав третий миллиард, стал-таки выдавать зарплаты и пенсии почти своевременно, то есть, на третий месяц после положенного срока.
А Семёныч снова набил морду Петровне.
Вздорная баба решила за что-то наказать благоверного. И не придумала ничего лучше, как спрятать выходные валенки кормильца, его глаз и ключи от «нивы». И, когда Семёныч намылился на какое-то своё дело, но не нашёл ни валенок, ни глаза, ни ключей, случился вышеупомянутый мордобой. Петровна, надо отдать ей должное, стояла насмерть, поэтому к Сакурову Семёныч пришёл в рабочих галошах и с пиратской повязкой на лице. Сначала ветеран столичного таксопрома съел двести первача, потом взял литр и пошёл на дело: он где-то поймал трактор и пробил дорогу до большака. Потом Семёныч снова съел двести, завёл без ключа свою «ниву» и освежил её после зимней спячки поездкой до Угарова. Когда Семёныч вернулся, свой «фолькс» освежил и Сакуров. А на носу замаячила весна со всеми вытекающими.
Глава 58
Гришина жена протянула полтора года. За этот скорбный период времени Гриша весь высох от пьянства и трудов непосильных. Хорошо ещё, что в закуси во время пьянок его никто не ограничивал, иначе Гриша мог бы околеть от голода раньше своей жены, потому что все их с женой две пенсии уходили на обезболивающие лекарства. После смерти Гришиной жены ничего кардинального в жизни деревни вроде не произошло, но как-то неназойливо запахло мертвечиной. И, пока Сакуров мотался по делам, толкая то картошку, то зелень, то яблоки, повесился Толян, родной брат Нины Михайловны, супруги недавно преставившегося Виталия Ивановича. Потом старшую дочь Нины Михайловны бросил муж. А средняя сама ушла от своего, загуляв с каким-то прапором. Нина Михайловна стала хороводиться с Петровной, которая любила посидеть в компании вековух за водкой и закусью, привезённых из Москвы тороватым сыном, и деревенские нет-нет да становилась невольными слушателями русских народных песен, исполняемых голосистой вдовой. Её огород, некогда показательно ухоженный, в это время зарастал сорной травой и прочим древесным хламом вроде вишнёвых дичков и вездесущего американского клёна.
Прошёл ещё год. Сакуров окреп настолько, что даже построил баню и застеклил веранду. Затем пришла пора резать очередную партию поросят, и тут случился скандал.
Вернее – случилось два скандала.
Сначала Сакуров был пойман с поличным (читай: на жгучей блондинке) её мужем. Тот где-то прослышал про регулярные свидания своей жены во время рабочих поездок, и так как он временно сидел без дела (весенняя охота ещё не начиналась, а подлёдный лов уже закончился), решил лично убедиться в том, о чём ему напели добрые люди. Для этого рогоносец тайно – от жены – подсел к машинисту мотовоза, таскающего хлебный вагончик, и таки подкараулил Сакурова. Вернее, он его проспал, потому что перед операцией выпил водки, потом, когда мотовоз с хлебным вагончиком тронулся в путь, добавил самогонки и, когда Сакуров встретился со своей пассией, её муж крепко спал в мотовозе. Но его разбудили доброхоты, видевшие приход Сакурова, муж жгучей блондинки допил остатки самогонки, взял обрез, заряженный картечью, и пошёл на дело. И, когда ничего не подозревающий бывший морской штурман начал заниматься со своей любовницей второй за сегодняшний день по счёту любовью, муж любовницы подошёл к двери служебного купе.