Тыльной стороной мизинца рыцарь нащупал биение артерии на шее и решил, что жизнь не стоит долгого прощания с ней и долгой отходной молитвы.
"Господи! Верно, уже начались январские календы*, - подумал он. - В это время я родился - в это же время хочу уйти. Господи! Знаю, что совершаю великий грех. И других великих грехов на мне немало. Но все они - лишь горстка ничтожной пыли перед Твоим могуществом и пред Твоей милостью. Или накажи меня за все мои грехи разом, Господи, или все разом отпусти. Неужто Ты, Всемогущий, будешь отделять одну пылинку от другой? Вымети их все - и дело с концом. Ты ведаешь, что у меня нет больше сил терпеть. Я гнию здесь, как павшая в болоте кобыла. Летом я начну смердеть на радость этим шакалам. Ты ведаешь, как я ненавижу эту проклятую жару. Ныне - лучшее время. Или прости меня, Господи, или спаси".
Другой рукой он поднес самодельное лезвие к шее, чтобы сунуть его под приставленный к артерии мизинец и сделать под ним ровный и глубокий надрез. Невольно он отвернул голову - и вдруг замер и затаил дыхание, увидев, как сквозь крохотное зарешеченное окошко в темницу влетают крупные хлопья снега.
Забыв о своем жестоком намерении, Джон Фитц-Рауф поспешил к окошку и, встав почти вплотную к стене, подставил лицо снежинкам. Они падали на его щеки, на лоб, на веки и напоминали о далеком детстве.
Когда-то, видя первый снег, начинающий неторопливо сыпать с хмурых небес, маленький Джон, второй сын эрла* Рауфа Хэмлорта, что было духу взлетал по лестницам донжона* и на самой вершине родового замка замирал, подставляя лицо снежинкам. Он закрывал глаза и думал, что это холодные и нежные поцелуи ангелов, на миг слетающих с неба и тотчас снова прячущихся в тучах. Он никогда не подсматривал, боясь их обидеть и тем навсегда испортить славную игру.
Снежинки таяли и превращались в капли, а капли текли по лицу доблестного рыцаря, щекоча кожу и смутно напоминая о слезах, что последний раз текли по его лицу никак не меньше двадцати лет назад.
Резкий лязг дверного засова в один миг смел все воспоминания - и сладкие, и грустные.
Рыцарь поспешно припрятал орудие самоубийства в складки одежды и повернулся навстречу судьбе.
В узилище вошел сарацин в сопровождении рабов-эфиопов. Один из них нес факел, два других - молотки и железные клинья, последний волок колоду.
"Опоздал! - горько подумал рыцарь, не чувствуя страха. - Замешкался, теперь тебе помогут... Только терпи!"
Сарацин принял грозный вид и хотел было возвестить судьбу пленника, но сам вдруг замешкался, с подозрением вглядываясь в лицо англичанина. Так и не поверив, что храбрый воин плакал в своем заточении, он осмотрелся по сторонам, повел бровями и рек:
- Кафир! Ты предстанешь перед лицом султана, да пребудет с ним вечно милость всемогущего Аллаха!
Рабы сразу засуетились вокруг пленника и стали хватать его поочередно за все конечности. Рыцарь услышал звон кандалов, потом почувствовал удары и боль, будто его распинали, прибивая запястья и стопы к древу. Потом рыцарь очень удивился, услышав, что оковы загремели где-то далеко, в стороне.
- Иди! - повелел сарацин и указал на дверь.
Рыцарь Джон шагнул к двери и едва не упал. Ему показалось, что он сам превратился в снежинку и его подхватил порыв ветра. Он поднял руки и не почувствовал их движения. И не поверил своим глазам.
Оков не было! Теперь только эхо их нескончаемой ленивой песни звенело у него в ушах. Рыцарь сделал еще один шаг и опять едва не упал навзничь. Ноги поспевали вперед быстрее тела. Они тоже обрели нежданную свободу!
Сарацин велел рабам помочь пленнику, и его повели по сумрачным лабиринтам темницы, а рыцарю казалось, будто его стремительно несут, как мешок, набитый соломой.