Идеальное начало для романа. И с этого момента герой и начинает мыслить о нарративе жизни с позиции литературы. Мифологизация — приписывание происходящему черт трансцендированной действительности — в последующем будет двигать автором в любом жизнеописании. Автор перестает жить собой. В его быт врываются, как он их с иронией называет, «симулякры передержанной действительности».
Ясно это и автору. Ну не верит он ни во что из этого, а хочет этим жить. И не идеалист, и не циник. Осмеивает себя и свои действия со стороны, творит глупости, а оправдаться нечем — в позиции он всегда будто бы проигрышной. Закончить роман о своей жизни смертью в 21 веке уже пошло, а жизнью — вот не живется, и убей.
Что мы видим? Герой проводит ночь на улице — сподвигло его на это, быть может, вечное нежелание быть дома, опосредованный романтический авантюризм, разбитая любовь, да поиск все тех же его «симулякров». Но наивность, с которой он это рассказывает, она совсем не ситуативная. Мы не видим того, что действительно происходит вокруг. Тут нет ни описания обстановки, ни факторов, ни предпосылок. Мы живем в его скупой юношеской голове, пока он пытается найти тот самый момент, а контекст напросто вырван из жизни. Автор хочет расследования его действий, надеется, что существует человек, близкий ему по духу и мировоззрению, который все эту галиматью попытается дешифровать.
Не существует для героя разграничений. Герой сгорел, герой на все смотрит одинаково. Помните, как Солоницын в «Зеркале»: «А никогда вам не казалось, что и трава думает». Вот, автору явно казалось, и не раз — он уже приустал от того, что трава эта ничего нужного для него и не придумала, а человек — подавно. Конец в мироустановке героя давно уже настал, и трактует он все происходящее с ним из бездны, из этого ада, где «А разница? Жизнь-то все равно не состоялась».
«В забитом зале, в центральном ряду, на центральном кресле, я окружен двумя лучшими приятелями в истории нарративного кинематографа.» Апофеоз одиночества, по-своему. Нежелание засчитать себе поражение, попытки обратить ситуацию, придавая ей излишний драматизм и начисто переворачивая контекст — это, конечно же, отличительная черта его зарисовок.
Мир R построен на архетипах, среди которых существуют личности: люди, побитые жизнью настолько, что остается им только сочувствовать, люди молодые и чаще всего волевые, которые на переходе — и теряют терпение, люди, которые дают себе свободу действовать иррационально, делая это чаще всего намеренно, руководствуясь мнимым отчаянием. R не может, да и не хочет причислять себя ни к кому, он постоянно курсирует между событиями и обстоятельствами, высматривая наиболее интересный случай, чтобы столкнуться с чужой жизнью. Случай этот всегда внезапен, но для R все несет некий сокровенный смысл.
В диалогах R всегда фигурируют другие. Да и диалогов в его зарисовках почти нет, они очень редки. R использует диалоги, чтобы донести характер описываемого человека одной фразой — если у него этого не выходит, ему на помощь всегда приходит косвенная речь.
Троллейбус
Я сел в троллейбус. Вчера у меня взяли сто рублей и дали сдачи 90. Сегодня не взяли совсем. Так часто я разъезжал, что запомнили мое лицо? Так много ли я блуждал, что нет с моих денег проку? Я прислонился к окну, начал смотреть на улицу. Нет денег. Не с меня. Нет у меня жизни, чтобы расплачиваться ими? Пустое ли мое существование, да настолько? Неужто я святой? Обжигают мне деньги карман, возьмите! Не берут. Мертв ли я, и все это мне кажется? С мертвецов ни взять ничего. Нет ли в моей жизни радости? Строил ли я одно лишь счастье? Почему? Я человек обычный, нет толку меня считать другим. И люди начинают говорить в голове. Отшельники да святые. Говорят, что пусто все. Пусто. Что жизни нет, и брать с нее что-то каверзно. А мне деньги не нужны, да и не мои они вовсе. Могу ли я отдавать то, чего сам не заработал? Аскет или нет, а совесть ведь есть. Нужно отдать. Да и не педант вроде, а слезы бегут. Накинул капюшон и отвернулся к окну. Сверхчеловек? А вокруг тогда кто? Злые люди разве? Такие же, как и я. А ведь платят. Или у матери мой проездной, что я не взял — и вы о нем знаете, потому и не берете? Да возьмите! Не жалко мне этой чертовой бумажки. Года три назад, путешествовал я в таком же цинковом троллейбусе, как и этот — и показалось мне на секунду, что вокруг одни де скелеты. Мертво все, что ли? А без денег живее? Пророк я какой-то? Лицо у меня больно умное? Почему так? Людям же не должно хватать. Вся жизнь на том и строится — не хватает, вот берешь бумажку и меняешь. Не нужно ничего али мне? Люди жили, умные люди, счастливые, добрые. Зло тоже всегда было. Не выродилось же все за день. Почему не берете? Почему не хотите? Люди землю защищали, миллионами усеяли землю, деды, прадеды, везде семьи неполные, жизни кусочками. И все строили за так разве? Разве не нужны, да так и просто? Разве построил ли я чего, разве нес всю жизнь счастье мирское? Добрым уж я и святым не был никогда. Сколько людей умерло за эти бумажки, за землю, за идеи. Я надыдейный, по-вашему? Неужто взятки да все гладки? Был святой, я святых знал, он только и курил и народ балагурил, ничего ему не надо было. Да и денег тоже. Поесть да поспать, и весел был всегда. Друга его тоже деньги не беспокоили — его взяли да и прищучили — бумажки рисовал, а кому-то не понравилось. Да возьмите, пожалуйста. Все смерти, все жизни были из-за денег. Все войны и богатства и шубы женам, все были из денег. А без денег что? Куда жить-то, да и без денег?