С особой жестокостью его высекли на глазах земляков и сородичей в ауле Юлаево. Навсегда запомнили, как наказывали Салавата, жители Ылаклы.
Через Златоуст, Катав-Тамак, Авзян, Инзер, Зигазы и Белорецк его повезли в северном направлении.
Ожидая экзекуции на площади Красноуфимска, батыр стоял с гордо поднятой головой посреди помоста. Он пристально вглядывался в собравшуюся на городской площади толпу, выискивая знакомые лица. Наконец взгляд его остановился на непоседливом чернявом мальчонке, которого держала на руках молодая русоволосая женщина.
Сердце Салавата екнуло. А в глазах Натальи застыл ужас. Заметив, что бывший дружок узнал ее, женщина изо всех сил прижала малыша к груди. Тот стал дергаться. «Мой сын, — с нежностью отметил про себя Салават. — Весь в меня. Такой же непокорный, как я…».
Ему вспомнилось, как во время последней встречи с Натальей он попросил ее назвать их будущего сына Хасаном. Вряд ли она его послушалась. Что ж, уж если законным его детям суждено быть крещеными, разве смог бы он ей запретить сделать все по-своему…
Вынеся без единого стона публичную порку, окровавленный Салават с трудом приподнял голову и посмотрел туда, где он видел Наталью. Но ее в том месте не оказалось. «Все правильно, — подумал Салават, закрывая глаза. — Хватит и того, что я насмотрелся на страдания моего атая… Жив ли он еще?..». Эти мысли горькими слезами просочились из-под его сомкнутых век.
После Красноуфимска свидетелями расправы над Салаватом стали Кунгур, Оса и Елдяк. У деревни Нуркино, где Салават год тому назад сражался с командой Рылеева, ему, как и Юлаю, вырвали ноздри и поставили клеймо. С такой меткой и печатью любой смог бы легко опознать в нем бунтовщика. Но кровавые раны на ноздрях у обоих быстро затянулись. От букв на лице Юлая остались лишь еле заметные шрамы.
Шестнадцатого сентября 1775 года коллежский асессор и переводчик канцелярии Третьяков, которому было поручено провести экзекуцию, рапортовал вышестоящему начальству о проделанной им «работе». Однако, придирчиво осмотрев доставленных в Уфу Салавата и Юлая, чиновники канцелярии выразили свое неудовольствие ее качеством.
— Что это такое?! Почему знаков не видно? Да и кто так ноздри вырезает?! — разорялся генерал Фрейман.
— Никому ничего нельзя доверить, — вторил помощник воеводы Аничков.
— Послать немедля за экзекутором Сусловым! — взвизгнул Борисов, ударив по столу кулачищем. — Ишь, сердобольный какой, разбойников пожалел!
— На мой взгляд, Суслов и сам заслуживает хорошей порки, — заметил секретарь канцелярии Черкашенинов.
— Не извольте беспокоиться, господа, он ее получит, — заверил всех Фрейман.
— А с Третьяковым как поступим? — поинтересовался комендант Мясоедов, приведя в ужас переводчика, с трепетом выслушивавшего высказываемые ему претензии.
— На первый раз ограничимся строгим предупреждением…
Третьяков облегченно вздохнул и, вытащив дрожащей рукой из кармана носовой платок, обтер им взопревший лоб и перекрестился.
— Ну, а с этими что будем делать? — спросил воевода Борисов, кивая в сторону Салавата и Юлая. — Оставлять злодеев в таком виде никак нельзя.
— А мы их еще раз пометим, дабы в случае побега всякий этих сволочей опознать мог, — проговорил с надменным видом Фрейман и грозно добавил: — Да непременно при народе!
Спустя некоторое время приговоренных вывели на городскую площадь, чтобы прилюдно повторить наказание.
Исполосованного, с обезображенным заплывшим лицом Салавата невозможно было узнать. Он еле держался на ногах после перенесенной им пытки. Терпя ужасные муки, он поскрипывал стиснутыми зубами, стараясь не проронить ни звука. Даже когда батыру клещами выдирали до основания ноздри, он и то лишь еле слышно постанывал. Но самым тяжелым испытанием для него было видеть, как издеваются над его отцом.
Клейменные заново, с незажившими ранами Салават и Юлай были отправлены на каторгу.
Из Уфы их вывезли второго октября 1775 года. Путь предстоял долгий, сложный и мучительный: Уфа — Мензелинск — Казань — Нижний Новгород — Москва — Тверь — Великий Новгород — Псков — Дерпт — Ревель — балтийская морская крепость Рогервик.
Конвоировал арестантов конный отряд под командованием поручика Бушмана.
Лежа в повозке под приглядом солдат, Салават страдал под тяжестью стиснувших ему израненные руки и ноги кандалов, но пуще всего разрывала ему сердце предстоящая разлука с горячо любимой родиной.