— А какие у вас дела?
— Кукуруза свалена прямо в кучи, надо часть убрать, часть в кооператив сдать. Картошку еще в погреб не убрали; если вдруг похолодает — померзнуть может.
— Я уже свою кукурузу в кооператив сдал.
— Ну, а что хорошего есть в магазине?
— Обувь есть, мануфактура, железные кровати… Я беру две. Велосипед для нашего мальчика, — захотел велосипед Николай, что с ним сделаешь!.. Я там посмотрю…
— А у меня Тамара хочет пианино… Говорят, в магазине одно пианино есть. Хочу купить, чтобы было это ей приданое.
— Чермену будет приятно. А зять у вас хороший, и то, что он отделился от отца, тоже хорошо. А Джанаспи не дал бы им житья, терзал бы их.
— Колхоз хорошо помог нашим детям: строит им дом — две комнаты, кухня, двор хороший, и в доме окна на улицу… Надо будет и им кровати купить.
— Ну, а как муж?
Из всего того, что говорили Ислам и Дуня, Джанаспи ничего не пропустил мимо ушей. Он вышел со двора, сел на свое место и сказал сам себе:
— Как расхвастались!.. Хлеб девать некуда… И что эта голота покупать собирается: железные кровати, велосипеды, пианино!.. Посмотрю я, долго ли они будут еще радоваться!..
— Что ты ворчишь? — сказала ему через щель калитки Фатима.
С тех пор как Чермен решил отделиться от отца, Фатима не находила себе покоя, — она не думала, что дело зайдет так далеко. Пропали дети… Хасанбег пьет, Чермен уходит… Такая тяжесть залегла на сердце Фатимы, что она не знала, что ей делать. Мыкалась, бедная, по соседкам: то одной расскажет про свое горе, то другой. Хочется Фатиме поговорить с мужем, да не смеет: свое слово муж сказал, и через него он не перешагнет. Но Фатиме все-таки казалось, что, когда она с мужем, ей легче. Вот и теперь она пришла к нему.
О чем и почему ворчал Джанаспи, Фатима не поняла, но ей показалось, что он сожалеет о том, что с сыном получился такой разлад, и укоряет себя в этом.
— Что ты здесь ворчишь? Все, что случилось, случилось по твоему решению.
Джанаспи и не услышал того, что сказала жена.
Фатима вышла из калитки, стала рядом с мужем. Джанаспи сказал ей:
— Ислам и Дуня стали вот здесь на дороге и давай хвалиться мне назло своим добром… Некуда, дескать, убирать — так всего стало много… Ислам, видишь ли, железные кровати покупает, велосипед, а Тотырбек с Дуней пианино дочери покупают… Будет наш злосчастный сын на пианино играть!..
Фатима ответила:
— Видишь, какой у них дом будет… Надо было тебе дать согласие свое на свадьбу с дочерью Тотырбека. Не надо становиться поперек дороги, если не можешь остановить того, кто по ней идет…
— Не говори мне больше о них! — сказал Джанаспи. — Тамара в партию вступает, заявление подала. Будут они жить, две у них комнаты с кухней, окна на улицу… Тамара на работе с мужчинами, из дому на улицу будет смотреть. Пропал наш парень… От разговора о нем у меня болит сердце, от его вида я слепну!..
— Не отвергай его, он еще молод. Чего не случается… Вдруг проснется он в одно прекрасное утро и скажет: не следовало мне оставлять родителей!
Джанаспи зло усмехнулся и тоскливо покачал головой:
— Ошибаешься, ошибаешься, жена, того, кто принял мысли большевиков, к нам вернуть нельзя. Он нам больше не сын… Разломленный надвое чурек не соединишь, чтобы он стал целым.
Джанаспи постучал трубкой о край скамейки и прибавил:
— Не говори мне больше о нем, замолчи!
Фатима повернулась, взялась за калитку, остановилась и, обернувшись, сказала.
— Замолчала, замолчала… больше ничего не говорю, но надо, чтобы ты знал…
— Чего я не знаю? — сердясь все больше, спросил Джанаспи.
— От колхоза мы почти ничего не получили — вы, мужчины, не работали как следует, а нас, женщин, вы не пустили в колхоз, мы бы там хоть людей увидали… Не будет у нас к весне хлеба, и надо заранее об этом подумать. Может быть, у Тотырбека попросить, пока у него много…
Фатима замолчала. Она знала, что Джанаспи страдает от ее слов, но могла ли она не говорить о таком деле!
Джанаспи ответил жене, не подымая глаз:
— Иди домой, не твое это дело, оставь меня, нет сил у меня говорить с тобой!
— Иду, иду… Я ведь скудным своим умом хотела помочь тебе.
— Иди, говорю тебе!
Фатима быстро вошла во двор.
«Где она? — подумал Джанаспи. — Может, через стенку с соседкой разговаривает?» И старик, встав со своего места, заглянул через калитку во двор. Фатимы во дворе не было. Она вошла в дом, и Джанаспи успел только увидать подол ее платья.
Сел обратно Джанаспи на скамейку, набил трубку табаком, зажег, раскурил. Курит, смотрит вдоль улицы и разговаривает сам с собой: «Ты, говорят, не инвалид, работай, говорят. Да, верно, я не инвалид, но я сделаю так, что вы станете инвалидами. Вот и он едет…»