Я представил ей Навсикаю. Она вынула из сумки от модного кутюрье довольно объемистый предмет в красивой зеленой крепоновой обертке. Но мои взгляды привлекала не столько эта вещь, из которой она сделала такую тайну, сколько ее собственный взгляд. Эти огромные глаза, такие светлые, голубые и золотистые, были глазами Ибель – пара безбрежных, вечно молодых океанов с вечно новыми, прозрачными и непроницаемыми водами, с крошечными иссиня-черными и золотыми континентами на лазурной глади; они заставили меня зажмуриться, притянуть ее к себе и уткнуться лицом в ее плечо. Мы обнялись. Потом снова сели, и я развернул зеленую бумагу.
А развернув, буквально остолбенел от изумленного волнения, увидев статуэтку из бисквита, которая некогда красовалась на консоли из красного, с прожилками, мрамора в салоне Сен-Жермен-ан-Лэ, отражаясь в висевшем над ней наклонном зеркале.
Но сильнее всего меня потрясло – когда я взял ее в руки – заблуждение, в котором я пребывал целых двадцать лет и обнаружил только теперь. Все эти годы я был твердо уверен, что статуэтка представляла собой обнаженную соблазнительную нимфу, преследуемую сатиром, – нимфа оборачивалась к сатиру с улыбкой, выражавшей и печаль, и покорное согласие. Оказалось, ничего похожего: это была Психея – правда, тоже обнаженная, – с лампой в руке, созерцающая с восхищением, стыдом, восторгом и отчаянием юного Эрота, который, отвернувшись от девушки, бежит прочь. Мастер, сделавший эту группу, позаботился указать на ее цоколе название – «Амур и Психея». Тот же сюжет был отображен на большом холсте в стиле ампир, висевшем в Бергхейме, – он и доселе находится тут, передо мной, в музыкальном салоне, где мы играли детьми и где я ныне пишу эту книгу; под этой картиной мама, такая прекрасная и такая молчаливая, сидела, не удостаивая нас взглядом, пока мы исполняли пьесы, которые заставляла нас учить фройляйн Ютта.
Я ни разу не вспомнил об Эроте и Психее. Как смертным женщинам, избранницам богов, дано увидеть тело своего возлюбленного лишь на один короткий миг, так и мне довелось взглянуть на их тела, а также на обнаженное тело Психеи лишь мельком, чтобы тотчас все забыть. Нам нужен лишь такой мимолетный взгляд, ведущий во тьму забвения. Ибо мы только и делаем, что блуждаем в этой тьме, ловя жалкие проблески памяти.
По словам Дельфины, однажды, лет пятнадцать назад, Сенесе сказал ей: «Это будет для Карла… Нужно отдать этот бисквит Карлу». Она не выполнила его завещания. Оставила статуэтку у себя – из чувства мести, из застарелой ревности. Дельфина считала позором намерение отца сделать что бы то ни было для человека, ставшего причиной развода ее родителей. Она думала обо мне – по ее собственному признанию – как о человеке, укравшем у нее мать. Вот она и решила украсть этот бисквит, который ее милосердный отец хотел подарить мне, и спрятала его в ивовую корзину, где хранились ее кукольные принадлежности – крошечные платьица, зонтики длиною в ладонь, жестяные кастрюльки размером с редиску или сливу. Так что десятью годами позже, когда Сенесе переехал на улицу Гинмэр, он постоянно удивлялся, что, сколько ни ищет, никак не может найти те вещицы, которые отдал ему Дени Обье после смерти Мадемуазель. Воспоминание о женщине, о призраке женщины с лампой, которая пугает своего возлюбленного, обжигая каплей горячего масла его обнаженное тело, выхваченное огоньком из мрака и тотчас исчезнувшее из виду, заслонил куда более тривиальный сюжет, посвященный не таким уж почетным, не таким загадочным персонажам – сатиру и преследуемой им нимфе. Да, миф оказался правдой: боги исчезают, стоит лишь их заметить.
Наши уста отчасти напоминают сладостью фрукты. Всякий раз, как я обдумываю этот феномен, он меня неизменно удивляет. Мне трудно поверить, что мой рот способен выдержать подобное сравнение. А уж то, что в красоте вселенной есть крошечная толика и моего взгляда, кажется совсем уж невероятным.
Дельфина жила в одиночестве и какая-то неприкаянная, – сына у нее отобрали. Она стала часто приходить на ужин – вне зависимости от того, был я дома или нет. Теперь ее связывала дружба с Жанной. Я больше не любил Жанну. Но гордился тем, что она перестала меня ненавидеть, что по-прежнему привязана ко мне.