…
В аэропорте Шереметьево-2 ощущалось приближение Нового года. В буфете перешептывались под елкой летчик и аппетитная толстухой в таможенном мундире и в индейском головном уборе из перьев. Не о делах говорили, о своем, личном, волнующем. Шустро накрывали столики официантки, готовя праздничный ужин для ночной смены. Пассажиры с переполненными тележками, таможенники с пластиковыми разноцветными носами, дежурные милиционеры с рациями – все нервничали и чаще обычного поглядывали на часы. На будке Паспортного контроля какой-то шутник вывесил объявление: «В гриме и масках не подходить». И никто из строго начальства не сорвал его.
Толпа встречающих с каждым часом редела, а прибывшие пассажиры проявляли все большую спешку, шаря по электронным часам сосредоточенным взглядом и пересчитывая привезенное ими издалека время на здешнее, Московское. Кто-то опередил события, встретив Новый год в воздухе, кому-то еще предстояло погоняться за шагающим с востока на запад праздником. Когда по Московскому времени от старого года осталось всего три час, прибыл, наконец, запоздавший рейс из Нью-Йорка. К толпе людей вырывающихся из застеленных боксов, бросились встречающие и в момент разобрали почти всех. Из невостребованных пассажиров остался мужчина иностранно-элегантного вида с солидным багажом. Минут десять он ходил по опустевшему залу, высматривая кого-то, и не замечая упорно топтавшегося рядом крепыша таксиса. Наконец отчаянно махнул рукой, указывая на свою тележку. Коренастый крепыш с готовностью подхватил чемоданы и радушно заулыбался:
– С ветерком домчим прямо к столу! Андерстенд?
– Ноу, ноу! – отверг иностранец русскую речь. Крепыш не огорчился, лишь улыбка стала еще лучезарней:
– Не рубишь по нашему? Ну и фик с тобой, чуркой.
В машине приезжий разместился на заднем сидении, где уже сидел юноша приятной наружности – аккуратная стрижка, интеллигентные очки, совершенно американский прикид.
Выехали на дорогу, удалявшуюся от светящегося аэропорта в заснеженный лесок
– По-русски спикаешь? – обратился очкарик к иностранцу и, глядя в его растерянное лицо, постановил: – Ни бум-бум, как я понял. А вот мы, сори, по вашему не рубим. – Он извлек из недр сумки бутылку и дружески предложил: – Рашен водка «Смирнофф»! Из горла будешь?
Сидевший за рулем поправил: – Чего это мы не рубим? – и пропел: – «Гутбай, Америка, Гутбай…» «Мани-мани… сели в сани и айда…»
Пассажир оживился, уловив знакомое слово: – Мани? Мани я иметь! – Он достал бумажник и показал лежащие в нем купюры. – Вел? Зима, водка – это есть весело. Корошо!
Очкарик широко улыбнулся, показав хищный оскал: – Да уж, не плохо!
Быстро оглядел в окна пустую дорогу, идущую через лесок, радостно ткнул пальцем в небо: – Гляньте, летит! Ракета летит! – и шарахнул бутылкой отвернувшегося к окну иностранца:
– Хеппи ньюа ер, козел!
Заехав в кусты, гостеприимные москвичи ловко раздели иностранца и выбросили в пышный сугроб.
– «Гудбай, Америка, гудбай…» – довольно пропел крепыш-таксист пересчитывая купюры в бумажнике иностранца. По коням!
Машина удалилась в сторону города, накрытого светящимся куполом
«– Мне нравится, что вы больны не мной…» – неслось из авторадило с неизменным глухим отчаянием обманувшей любви.
ПППППППППП
«Мне нравится, что я, больна не вами…» – прозвучало из глубин внутренних помещений затихшего Салона. Саша прислушалась. Почему-то всякий раз ей казалось, что песня про нее, про ее личную, не сложившуюся любовь, хотя и касается совсем другой ситуации. Но что может быть печальнее – «И никогда тяжелый шар земной не уплывет под нашими ногами!» Не уплывет больше никогда, никогда не краснеть удушливой волной от нечаянного прикосновения любимого… Эх, Шушка!
Дура, дура, дура! Набитая дура! Ждала, ждала – вот приедет, обо всем догадается, и будет стоять перед дочкой, глазами хлопать. Растерянный такой, счастливый, большой. Дождалась ведь! И все мимо! Обскакали тебя, тишайшая… Сабину тебе не переплюнуть… И ничего ему теперь ты не расскажешь, клуша растяпистая.
– С наступающим, милый. Счастья тебе в личной жизни, любовь моя первая… И что теперь нюни распускаешь? – Саша сжала зубы и лицо сделала твердым, волевым: насупленные брови, жесткие скулы, глаза, как перед расстрелом. Прямо памятник комсомолке. И не единой слезинки. Ни за что!
– Не нужны мы ему, Зинка, не нужны, – сказала спокойно, как сообщают плохой диагноз. – И он нам… – Саша собралась с силами, выговорила дрожащими губами: – Он нам тоже не нужен!…