ли выразиться не столь изящно: я попросту идиотка! «Да брось ты, — сказал Дюла, — любой человек может освоить язык настолько, чтобы читать газету или перемолвиться словом с прохожим на улице, на это способен даже слабоумный, который и на родном-то языке едва лопочет. Допускаю, что могут быть нелады с произношением, пожалуй, и построение фразы может самую малость отдавать венгерским, и, возможно, некоторые слова не будут «стоять прочно», как у Флобера, но не может быть такого, чтобы человек был не в состоянии выразить на иностранном языке свои самые простые мысли. И, разумеется, тут нужно желание и несколько недель… ну, скажем, месяцев упорного труда». — «Несколько месяцев! — вздохнула я. — Мне и за четыре года ничего не удалось добиться». — «Ну да, у тебя нет веры в себя, ты не собранна. Но это ничего, я знаю, с чего надо начать. С языка, которого ты не нюхала. — Наша библиотека все еще была упакована в ящиках, он присел на корточки и долго рылся в них, а я подсела к нему и помогала разбирать. — Тут должна быть одна маленькая потрепанная книжка, ей я обязан тем, что могу читать сейчас в подлиннике дипломные работы Фейгля, Вудраффа, Тананаева, Дюже». — «Уж не из тех ли, что обещают: «Легко и скоро выучим язык!»?» — «Не бойся! У тебя даже голос задрожал от страха, бедняжка. А, вот она! — Он торжествующе протянул мне небольшую книжку в серой обложке. — Я приклеил оторвавшиеся страницы хлебным мякишем. Ну а вообще этой книжке цены нет» — «Да?» — Я вертела в руках тонкую истрепанную книжицу. Мне не верилось, что она может быть дороже хотя бы нашего последнего совместного приобретения — научно-исследовательского труда мадам Дюпони-Бра на французском языке, — труда, посвященного значению и роли микроэлементов и стоившего нам четыреста двадцать форинтов. «Да! В лагере для военнопленных я отдал за нее однодневный хлебный паек. Шестьсот граммов хлеба». — «Ах, так! — засмеялась я, — тогда верю. Шестьсот граммов хлеба — это форинт восемьдесят». — «Ты и представить себе не можешь, как дико это звучит: форинт восемьдесят — одна порция хлеба. Невероятно. Поначалу еще можно было как-то купить его, но несколько недель спустя об этом уже не могло быть и речи. За десять большущих сотенных на нашей лагерной «бирже» нельзя было достать не то что самокрутки, но даже окурка. А потом и клочка газетной бумаги, чтобы скрутить цигарку. Был среди нас огородник-болгарин, кто он и что он — никто этого не знал, но он таскал с собой полный вещевой мешок бумажных денег и ночью спал с ним в обнимку или клал его себе под голову как подушку. И вот как-то раз на него накатила блажь и он обеими руками расшвырял все свое богатство по двору. Но никто не дал себе труда наклониться, никто не потянулся за этими бумажками. Надо было как можно меньше двигаться. Чтобы тратить как можно меньше энергии. Хлеба-то давали мало». — Я молча слушала. Дюла раскрыл книгу. Сказки Оскара Уайльда. — «Преданного друга» я читала в венгерском переводе, — сказала я. — Эта история с тачкой просто великолепна. «Как подумаю, что я обещал тебе свою тачку!..» Так и хочется свернуть шею этому скоту мельнику. А комментарии водяной крысы!» — «Да, это чудесные сказки: полагают, что Уайльд не уступает Свифту как мастер прекрасной, прозрачной английской прозы — это, разумеется, облегчало мою задачу, однако, тогда и там едва ли шло в счет: я с равным успехом мог бы взять любую книгу на иностранном языке. Ибо мне хотелось помериться силами с катящимся в пустоту потоком дней, недель, месяцев. Мне хотелось сделать над собой усилие и вырваться из круга людей, уже в шесть утра присматривающих, оценивающих, обсуждающих, смакующих куски мяса, ожидающиеся к обеду, людей, со вздохом вспоминающих прошлое и возлагающих радужные надежды на будущее, погрязающих в пустых и запутанных спорах, людей, детально повествующих о любовных похождениях, которых никогда не было и не будет, людей, которые с павианьим усердием, павианьей сосредоточенностью, павианьим урчаньем высматривают, выискивают, ловят вшей друг у друга. Ты думаешь, преподавание языков в моей гимназии было поставлено лучше, чем в твоей? Куда там! Я садился, поджав ноги, у стены, надвигал на глаза свою засаленную, полинялую велюровую шляпу, уже потерявшую свой первоначальный вид и похожую на горшок, чтобы ничего не видеть, кроме книги, и говорил себе: «Люди сумели расшифровать даже египетские иероглифы! А твоя задача в миллион раз легче, у тебя в руках четкий печатный текст, и ты уже прочел его венгерский перевод, ну так давай валяй, время у тебя есть, тебе ведь всего-то девятнадцать лет». И вот мы сразу же принялись читать, присев на корточки подле ящиков, «Счастливого принца» — «The Happy Prince». Здесь th звучит звонко, ведь правда? Я уже слышала, как выговаривают его ребята, изучающие английский в спецшколе, они произносят примерно так: дзё. Есть и другое th, глухое, по радио и телевидению оно слышится как «с»: например, Smith звучит как Смис. Дзё хэппи принс. Ну как, верно я говорю?» — «Забудь про все, о чем ты знаешь понаслышке. Твой «Смис» никуда не годится, это все равно что вместо «даль» сказать «дал». Это th — настоящее th — тебе придется выучить: кончик языка прижимается к верхнему ряду зубов и так далее, не будем пока говорить об этом, но это твое «с» насовсем выброси из головы. Ну а звонкое th произноси без лишних церемоний как «де» или «дё», все американские негры так его произносят, и я думаю, это подойдет и нам, пусть не на все сто процентов, но все же намного лучше, чем «дзё». Стало быть: дё хэпи принс. Не хэппи! В английском удвоенные буквы не удваиваются в произношении. Как и в немецком». Такая простая вещь, а мне и невдомек. Дюла словно бы заново преодолевал памятные ему трудности овладения языком. «Как по-твоему, что это значит? А это? А это? А это: слово одно и то же, но вот здесь означает не то, что здесь? Почему?» Он заставлял меня ломать голову и помогал только тогда, когда я окончательно становилась в тупик. «То, что таким путем врезается в память, остается в ней надолго, ты сама в этом убедишься. Какой же я дурак, говорил тебе, что нужна только воля. Так да не так, нужно еще и воображение. Там, в своей надвинутой на глаза шляпе, я ни до чего не дошел бы без воображения. Когда я окончательно застревал на месте, я пускался «бродить в массах»: «Кто знает, что означает это английское слово?», однако проделывать такое без конца не годилось. Ведь подниматься означало лишнюю трату сил. Когда я вспоминаю тот двор, шаги, движения, — я вижу все, как при замедленной киносъемке. Если бы я мог прокрутить этот не заснятый фильм, ты увидела бы, как я сижу, поджав ноги, у стены, уткнувшись в книгу и унесшись мыслями далеко-далеко… Так далеко, что, случалось, приходил в себя, лишь когда меня трясли и кричали в ухо: «Эй, пора обедать, ты что, подохнуть хочешь?!» Благодарно оскалившись и еле переставляя ноги, я пристраивался к очереди перед большим котлом, потому что вряд ли бы кто-нибудь понял, если бы я сказал: «Как раз подохнуть-то я и не хочу…» Продолжаем: «High above the city, on a tall column, stood the statue of the Happy Prince»