— Это соперничество между вами, на взгляд сына человеческого, подобно состязанию жеребцов. Ибо написано: «Почитай отца твоего и мать твою, и да будет жизнь твоя долгой на этой земле!» — но говорю вам, пусть лучше черт унесет меня в необитаемую пустыню, чем я буду и дальше слушать вашу руготню и перебранку.
И стал свет, и при этих словах совершенно неожиданно появился черт и унес Иисуса в пустыню и сорок дней без конца искушал его. Но сын человеческий легко устоял перед всеми соблазнами. Черт сказал ему: «Мария как раз сейчас режет свежий хлеб, на столе благоухает жареная рыба, и сын Иакова Иосиф разливает по стаканам прохладное красное вино, не отнести ли мне тебя обратно в их комнату?» Иисус же ответил ему, сказав: «Написано: не только хлебом жив человек, не только благоухающей жареной рыбой и свежим ароматом виноградной лозы, но и миром, покоем». — «Неужто ты не голоден и не хочешь пить?» — удивляясь, спросил черт. «О да, я изголодался и истомился жаждой по покою, и как раз поэтому ступай-ка в ад!» И черт, уставший и охрипший, оставил его. А сын человеческий, пустившись в путь, оставил пустыню и взошел на высокую гору, где обратился к собравшимся с проповедью, сказав, вернее, воскликнув: «Люди, чего вы вечно грызетесь, ну вас к богу в рай?! Из-за талантов, из-за одежды, из-за того, как ходить: с бородой или без бороды, из-за формы и цвета сандалий друг друга, из-за того, какую носить прическу: длинные или короткие волосы, из-за благовоний, какими мажетесь или не мажетесь, из-за пищи и напитков. Разве жизнь не ценнее, чем одежда, чем цвет сандалий и длина волос? Почему не стремитесь вы к покою?» Вполне возможно, что он мог это говорить! Даже я, Магди Кишш, могу это утверждать. Хоть я и не знаю истории, но в общем факты мне известны.
Итак, меня попросили выйти, и я присела на край ванной, как в свое время, очень давно, мы усаживались там с Иваном, когда мать и отец пререкались друг с другом.
Но мне все же хорошо было слышно каждое слово.
— Ты думаешь, явится министр сельского хозяйства и потреплет тебя по щечке, да? — сказал Ощерик.
— Я этого не жажду.
— Или вдвое повысит тебе зарплату?
— Знаю, что не повысит.
— Чего же ты тогда ждешь, аплодисментов, оваций?
— Может быть. Это весьма приятно. Но все же речь не об этом.
— Закрой уши, как выдра, когда она бросается в воду. Это всего лишь дело привычки. Они орут? Считай, что кричат тебе «ура»! Потрясают кулаками? Представь, что они от тебя в восторге! Вот и все. Когда ты едешь вдоль барьера, тысячи лиц сливаются в одно. Картина бежит, как иногда бежит изображение на экране телевизора.
— Нет, — сказал Иван, — есть лица, которые не отрываясь смотрят прямо на тебя. Как на бога. И эти лица ты несешь в себе, даже когда ушел уже далеко от трибун, хотя никогда не увидишь их, если будешь искать.
— Словом, ты хочешь стать богом. А ведь это закрытое сословие. Малыш хочет стать богом. Крошечным богом!
— Нет, не валяй дурака, я не хочу стать богом, я просто хотел бы остаться человеком.
— Ну ладно, оставим нагорные проповеди.
— Мне нечего больше сказать.
— Я по горло сыт всякой пустой болтовней. Ты можешь сказать мне, что это значит: хотел бы остаться человеком? Человеком! Человеком я хотел бы остаться! Что это значит? Обращаются ли с тобой по-человечески люди? За твои же деньги тебе не вынесут со склада каких-то паршивых брюк! Вот тебе человеческое обращение, остальное — треп. Ты случайно толкаешь кого-то в автобусе, и он готов тут же выпустить из тебя кишки и намотать их себе на руку, если б только не боялся, что за это ему другие накинут на шею веревку.
— Мне нечего больше сказать.
— А мне есть. Какая у твоей матери пенсия по вдовству?
Иван ответил так тихо, что я не разобрала его слов, но я и без того знала.
— И это по-человечески? — сказал Ощерик. — Ну, а зарплата работающей на свалке и подающей большие надежды твоей младшей сестры? Недели сбора тряпья! Пусть сбор тряпья станет делом чести каждого! Предусмотрены ценные выигрыши! Тряпье и — честь!
Было так, словно там, в темноте, на краю ванной, мне давали дробные, быстрые, жесткие пощечины.
— Перестань! — сказал Иван. — Она услышит! К чему это!
— Ну, а сколько она зарабатывает? — уже тише спросил Ощерик.
Иван, бедный, ответил, округлив мою зарплату на пятьдесят форинтов.
— Слушай меня, — снова воодушевился Ощерик. Было так, словно я нахожусь в комнате вместе с ними. — Если бы вас троих — твою сестру, мать и тебя — посадить в большой холодильник, из тех, в которых умещаются целые мясные туши, и вы бы прожили там десять лет, витая между жизнью и смертью, и если бы все это время пенсия твоей матери и зарплата вас двоих оставались совершенно нетронутыми, тогда бы у вас, наверное, накопилось бы денег на двухкомнатную, а то и трехкомнатную квартиру. Нет, пожалуй, только на двухкомнатную. Но получали бы вы зарплату, сидя без дела в холодильнике? А коль скоро вы не сидите там, вам нужна еда, обувь, одежда и потому вы остаетесь без гроша уже за десять дней до зарплаты. Впрочем, не исключено, что десяти лет вам не хватит. Все зависит от того, сколько с вас возьмут за холодильник. — Внезапно он оставил эту тему и взял другой тон. — Гримас теперь в такой форме и до того отличается от той первой тройки, что нет такого отчаянного игрока, ставящего на аутсайдеров, который, по крайней мере, на всякий случай не сделал бы на него ставки.