— Мало-помалу выплачу.
— Вечером принесу, — сказала я. — Верно как пить дать.
Тамаш был уже дома, когда я вернулась.
— На тебе лица нет, что с тобой?
— Мне нужно восемь тысяч форинтов, немедля! — Я даже не стала снимать пальто.
— О боже, откуда же их взять?!
— Скажем, из автомобильных денег!
— Их мы не тронем, черт возьми!
— А если я попрошу тебя? Если очень, очень попрошу?
— Хоть в ногах валяйся, и тогда не дам! Это надо твоей драгоценной семейке, так, что ли?
— Да, моей драгоценной семейке!..
Я подождала, чтобы немного остыть. Затем опять стала умолять Тамаша. Самым нежным, самым ласковым тоном. Безрезультатно. Мне казалось невероятным, что мои мольбы окажутся напрасными, но так оно и было. Разумеется, я уже тогда достаточно хорошо знала Тамаша, но все-таки не могла представить себе, что он такой. В конце концов я вышла из роли нищенки-попрошайки.
— Ты что, не понимаешь, что моего брата могут посадить в тюрьму! — Я уже кричала, впервые за все время нашего супружества. Я не могла совладать с собой и кричала. Только что я ластилась к нему и даже целовала ему руки, а теперь кричала еще и в отместку за это. Как объяснить ему, что означает для меня Иван? Можно ли вообще объяснять такие вещи? Нет, он сам должен был понять, безо всяких объяснений. Разве можно объяснить действительно важное? Можно только обслюнявить!
Я слышала его и не слышала, как будто у меня были галлюцинации, он сказал:
— Если его посадят в тюрьму, значит, там ему и место!
— Не понимаю. — Я схватилась за голову и почувствовала, что вся дрожу.
Он повторил:
— Если его посадят в тюрьму, значит, там ему и место.
Да, я расслышала верно. И вдруг успокоилась.
— Ну ладно, — сказала я, — тогда я скажу, кому там место. Например, тебе!
Он переспросил:
— Кому-кому?!
— Например, тебе.
Он ударил меня. Беспощадно. Никогда еще он так меня не бил. (Ибо он уже бил меня не раз. Однажды, например, читал мне нотацию, но таким напыщенным тоном, будто выступал на совещании. Для совещания такой тон еще туда-сюда, но между собой! «Ты говоришь, словно по бумажке!» — сорвалось у меня с языка. Вот тогда-то он и ударил меня впервые.) Я упала, поднялась, но была совершенно спокойна.
— Почему, — спросила я, — только тот считается вором, кто вынул из чьего-то кармана кошелек с пятью форинтами? Только тот вор, кто взламывает железную штору маленького захудалого продовольственного магазина в Пештэржебете и уносит три банки консервированной фасоли?
Тамаш (Том!) сидел на краю дивана и молчал. На меня он не глядел. Он молчал с видом «ну, валяй, валяй!» Он не знал, к чему я клоню. Я знала.
Спокойным и тихим голосом я продолжала:
— Возьмем, к примеру, человека, — скажем, директора научно-исследовательского института, — который предлагает своим подчиненным выдвинуть на совещании самые важные и интересные на их взгляд темы и идеи. Он одобряет ничего не стоящие темы, поддерживает их и, разумеется, тут же сваливает на плечи других. Услышав о действительно стоящих идеях, он только хмыкает, машет рукой и старается предать их забвению…
Тамаш уже повернулся ко мне, уже глядел на меня.
— …Некоторое время спустя он вылезает с ними, выдает их за свои собственные темы, свои собственные идеи. Теперь уже на более высоком уровне он излагает их как свои основные идеи. Прошу критиковать, прошу высказываться. И люди критикуют, люди высказываются. Усердная секретарша записывает все слово в слово, потому что она хорошая секретарша, хорошая стенографистка. А директору не остается ничего другого, как глядеть в потолок. Но и это не обязательно. Мысли его далеко отсюда, он, например, может думать о том, как хорошо было бы сменить свою «шкоду», или о чем-нибудь в этом роде…
— Постыдилась бы! — сказал Тамаш.
Я не постыдилась и продолжала:
— И вот он возвращается с совещания на высоком уровне и велит красиво, по пунктам, отпечатать на машинке все выступления. Но, разумеется, это уже не выступления, не критические отзывы, а его собственные замечания относительно собственной основной идеи.
— Ах ты, дрянь! — крикнул Тамаш.
Я не смутилась.
— Теперь остается только передать всю пачку бумаг какой-нибудь светлой голове, дескать, в сущности все уже готово, вот только у директора нет времени обработать все это и придать всему этому законченный вид.
Тамаш встал.
— Затем появляется научный труд, чествование, гонорар, переводы на другие языки, естественно, под именем директора. Разве этот человек не украл? Не ограбил? Разве этот человек…