Размашисто подписавшись, Елизавета отбросила перо: «Фу-у-у».
Редко ей приходится так долго писать.
К 31 августа напротив Коллегий был воздвигнут эшафот, именовавшийся в тех документах «театром». И казни в том веке были самым желанным зрелищем для толпы. К этому «театру» сбегался почти весь город, и чем жесточе была казнь, тем интереснее для зевак.
И на этот раз выстроен помост, на котором плаха с воткнутым топором, корзина для голов отсеченных, столб с перекладиной, кнут и сам палач в красной рубахе до колен, с черным рукавом. Рожа красная, борода рыжая, широкая во всю грудь. Смотрит на толпу свысока и даже с оттенком презрения. Сегодня на «театре» он сам царь и бог и никто ему не указ, и оттого все с уважением и трепетом посматривают на него: «Не дай бог к такому угодить, господи помилуй, свят, свят».
К эшафоту привезли осужденных, и горластый подьячий, взобравшись на «театр», громко прочел приговор суда.
«Ага-а! — злорадствуют самые кровожадные в толпе. — И до графьев добрались».
Однако, помедлив, подьячий оглашает милость ее величества, и в ответ — вздох сожаления из толпы. Не часто графские головы отлетают.
Ну да что поделаешь, царица ныне жалостливая шибко. Даже врагов своих милует.
Первой на «театр» поднимается графиня Бестужева. В толпе шепотки: «Родственница самого вице-канцлера, а не помогло. Не заступился, видно».
Палач шагнул к ней одежду срывать для кнута. Графиня незаметно сунула в огромную лапу ката золотой крестик с бриллиантами. Тысячи глаз в толпе, а никто не узрел сего. Смиренно позволила Анна Григорьевна привязать себя к столбу.
Свистнул кнут палача, щелкнул выстрелом пистолетным, а оголенной спины графини почти не коснулся. Палач — большой мастер своего дела, сумел со свистом и щелканьем высечь графиню, почти не задев холеной спины ее, на которой и так красовались синие полосы еще от застенка. Поди отгадай, от кого они.
И язык графине палач «урезал» так, что и не задел его, отряхнул руку над корзиной, словно бросил туда что-то.
А когда поднялась на эшафот красавица Лопухина, в жилах которой наполовину текла спесивая немецкая кровь, не смогла утерпеть бесцеремонных рук палача, стала отбиваться вдруг, мало того, еще и укусила лохматую потную руку ката.
Озверел рыжебородый, сорвал одежду, едва не до колен оголив все прелести красавицы. Примотал к столбу несчастную и так отходил ее кнутом, что она и сознания лишилась. И все это под восторженные вопли зевак.
Пришла в себя Наталья Лопухина, когда кат полез в рот к ней язык вытягивать, да лучше бы не приходила. Под восторженный ор толпы отполоснул ей палач язык едва не под корень. Поднял кровоточащий комок над головой, вскричал весело:
— Кому язык нужен? Дешево продам.
А Лопухина опять была в памороках, и изо рта ее хлестала кровь прямо на помост «театра». Так не приходящую в сознание и стащили ее вниз.
Графине Бестужевой суждено было жить и умирать от голода и холода в Якутске. Лопухину с мужем сослали в Селенгинск, где и похоронила она его. Сама была помилована лишь Петром III и воротилась в Петербург сгорбленной, беззубой старухой, пережив не надолго свою царственную гонительницу.
Не удалось Лестоку притянуть к делу даже Михаила Бестужева, хотя и жужжал в уши императрице:
— Как так? Не мог муж не знать, чем дышит жена его. Не мог.
Однако у братьев Бестужевых нашелся заступник помощнее недруга лейб-медика. Фаворит Алексей Разумовский после жарких ласк с императрицей в постели сказал ей:
— Лизанька, не тронь ты Мишку с Алешкой. А? Гарные ж хлопцы.
А кто ж откажет возлюбленному? И императрица, чай, не железная.
— Ладно, Алешенька, спи спокойно, не трону я твоих гарных.
Но все же из обер-гофмаршалов Михаила Петровича уволила, а дабы не обиделся, вызвала к себе:
— Вот что, Михаил Петрович, надумала я послать тебя нашим посланником за границу в самое важное место.
— Куда, ваше величество?
— В Берлин, милый, в Берлин, — прищурилась Екатерина. — Сказывают, и Ботта там обретается. Глядишь, может, при встрече и морду ему набьешь.
— Как прикажете, ваше величество.