— Вы помните наши условия, сударыня? — спросил он с неизменной улыбкой и неумолимой вежливостью.
— Отлично помню, сударь, — отозвалась молодая женщина, изо всех сил стараясь не показывать своего волнения.
— Вот уже скоро три года, как я имею честь быть вашим супругом, а за три года можно многое забыть.
— Я никогда не забуду, чем вам обязана, сударь.
— В этом вопросе наши мнения расходятся, сударыня. Я не считаю вас должницей; однако если вы думаете иначе и знаете за собой какой-нибудь долг по отношению ко мне, то как раз о нем я просил бы вас забыть.
— Чтобы не вспоминать, одного желания недостаточно, сударь. Есть люди, для которых неблагодарность не только преступление, но и невозможность! Мой отец, старый солдат и отнюдь не деловой человек, вложил все свое состояние, надеясь его удвоить, в сомнительное производство и разорился. У него были обязательства перед банкирским домом, который вы только что унаследовали, и эти обязательства не могли быть соблюдены в срок. Один молодой человек…
— Сударыня… — попытался остановить ее г-н де Маранд.
— Я ничего не хочу опускать, сударь, — твердо продолжала Лидия, — иначе вы можете подумать, что я забыла… Один молодой человек решил, что мой отец богат, и стал просить моей руки. Инстинктивное отвращение к этому человеку поначалу заставило отца отвергнуть его предложение. Однако мои уговоры сделали свое дело: молодой человек сказал, что любит меня, и я было подумала, что тоже его люблю…
— Вы только так думали? — уточнил г-н де Маранд.
— Да, сударь, я так думала… Разве в шестнадцать лет можно быть уверенной в своих чувствах? А если еще учесть, что я тогда только что вышла из пансиона и совершенно не знала света… Итак, повторяю: мои уговоры победили сомнения отца, и он в конце концов принял господина де Бедмара. Условились обо всем, даже о моем приданом: триста тысяч франков. Но вдруг распространился слух о том, что мой отец разорен; жених внезапно прекратил визиты и исчез! А некоторое время спустя отец получил от него письмо из Милана; господин де Бедмар писал, что узнал о неприязненном отношении моего отца к будущему зятю, а заставлять любить себя не хотел. Мое приданое было положено в банк и объявлено неприкосновенным. Оно составляло почти половину того, что отец задолжал вашему банкирскому дому. За три дня до того как истек срок платежа, он пришел к вам, предложил триста тысяч франков, а уплату остальной суммы попросил отсрочить. Вы его попросили прежде всего успокоиться и прибавили, что у вас к нему есть дело, ради которого и предложили ему на следующий день встретиться у нас. Все верно?
— Да, сударыня… Однако я против слова «дело».
— Кажется, вы тогда употребили именно его.
— Мне был нужен предлог, чтобы прийти к вам, сударыня: слово «дело» послужило не определением, а лишь предлогом.
— Оставим в стороне это слово: в подобных обстоятельствах слово — ничто, поступок — всё… Вы пришли и сделали отцу неожиданное предложение: жениться на мне, отказаться от приданого и простить отцу шестьсот тысяч, которые тот задолжал вашему дому, а также оставить отцу сто тысяч экю, о которых он говорил вам накануне.
— Я не предложил вашему отцу больше, сударыня, из опасения, что он мне откажет.
— Я знаю, как вы деликатны, сударь… Мой отец был оглушен вашим предложением, но все-таки согласился. Правда, никто не спросил, хочу ли этого я; впрочем, вы знали, что мое согласие тоже ждать себя не заставит.
— О, вы благочестивая и послушная дочь, сударыня!
— Вы помните нашу встречу, сударь? Я с первых же слов хотела вам рассказать о своем прошлом, признаться вам в том…
— … о чем человек деликатный знать не должен и потому никогда не даст своей невесте времени договорить. Я, кстати, тогда сказал: «Думайте обо мне что хотите, мадемуазель; можете считать это с моей стороны либо деловой операцией…»
— Вот видите! Именно так вы и сказали: «деловой»…
— Я банкир, — заметил г-н де Маранд, — и следует отнести это на счет привычки… «Можете считать это с моей стороны, — сказал я тогда, — либо деловой операцией, результаты которой, хоть пока и неизвестные, должны быть выгодными для меня, либо долгом, который я возвращаю от имени своего отца».
— Отлично, сударь! Я прекрасно все помню. Речь шла об услуге, оказанной моим отцом вашему в период Империи или в самом начале Реставрации.
— Да, сударыня… Я еще прибавил, что не считаю вас ничем обязанной и вы свободны от какого-либо чувства ко мне, да и я сам, имея кое-какие обязательства, также остаюсь независимым; какой бы соблазнительной ни создал вас Господь, я никогда не буду предъявлять на вас супружеские права. Я сказал, что вы красивы, молоды, вы созданы для любви и я не считаю себя вправе ограничивать вашу свободу, полагаясь в этом вопросе на ваше знание светских приличий… Я сказал еще тогда, что буду вам снисходительным отцом, но как отец должен всегда быть на страже вашего честного имени — а оно в то же время является и моим, — так и я буду пресекать неподобающие попытки со стороны некоторых мужчин, привлеченных и ослепленных вашей красотой.
— Сударь…
— Увы! Очень скоро я на самом деле получил право назвать себя вашим отцом, потому что полковник внезапно скончался во время путешествия в Италию; мой римский корреспондент сообщил эту печальную весть. Вы очень страдали, узнав об этом; в первые месяцы нашей семейной жизни вы не снимали траура.
— Я носила траур и в сердце, клянусь вам, сударь!
— Могу ли я в этом сомневаться, сударыня? Ведь мне было так трудно если не заставить вас позабыть о вашем горе, то хотя бы добиться того, чтобы ваше отчаяние удерживалось в разумных пределах. Вы были ко мне добры и послушались моего совета; в конце концов вы оставили мрачные одежды или, вернее, мрачные одежды в конце концов покинули вас; вы сбросили с себя траур подобно тому, как в первые весенние дни цветок сбрасывает с себя неприметный зимний наряд. Свежесть, молодой румянец никогда не сходили с ваших щек, однако улыбка надолго сошла с губ… И вот понемногу — о, не упрекайте себя в этом, сударыня: таков закон природы! — к вам вернулась улыбка, хмурое чело ваше просветлело, стесненная вздохами грудь стала глубоко и радостно дышать: вы вернулись к жизни, удовольствиям, кокетству, вы снова стали женщиной — и, думаю, справедливо будет сказать, сударыня, что я был вашим проводником, вашей опорой на этом нелегком пути — гораздо более трудном, чем полагают некоторые, — ведущем от слез к улыбке, от страдания к радости.
— Да, сударь, — подтвердила г-жа де Маранд, схватив супруга за руку. — Позвольте мне пожать вашу верную руку, что поддерживала меня так терпеливо, так милосердно, так по-братски.
— Вы меня благодарите за милость, которую мне же и оказали! Поистине, вы слишком добры.
— Однако, сударь, не угодно ли вам объяснить, куда вы клоните? — спросила г-жа де Маранд, не в шутку взволнованная то ли происходившей сценой, то ли воспоминаниями, навеянными этой сценой.
— Ах, простите, сударыня! Я совсем забыл и о времени, и о том, где нахожусь: должно быть, вы устали.
— Позвольте вам заметить, сударь, что вы никогда не умели угадывать моих намерений.
— Я буду краток, сударыня… Как я говорил, ваше возвращение в свет после почти годового отсутствия произвело настоящую сенсацию. Когда вы оставили свет, вы были хороши собой, а вернулись очаровательной. Ничто так не красит женщину, как успех: вы стали обворожительны.
— Ну вот, мы возвращаемся к комплиментам!..
— Мы возвращаемся к истине, а к ней нужно возвращаться всегда. Теперь, сударыня, разрешите мне продолжать, и я несколькими словами закончу свою мысль.
— Я слушаю.
— Так вот, сударыня: когда я помог вам выйти из тени, которую бросали на вас траурные одежды, это было похоже на то, как Пигмалион помог своей Галатее выйти из мраморной глыбы, скрывавшей ее от чужих взглядов. Представьте, что Пигмалион — наш современник; предположите, что он привел свою Галатею в свет под именем… Лидии, что вместо любви к Пигмалиону Галатея не испытывает… ничего. Вы можете вообразить, как будет страдать несчастный Пигмалион, как он будет ущемлен — я даже не скажу: в любви — в своей гордыне, когда услышит: «Бедняга-скульптор! Мраморную-то статую он оживил не для себя, а… для…»