В рядах национальных гвардейцев таился инородный, незнакомый, подстрекательский элемент — это были простые люди, которые под влиянием руководителей общества карбонариев смешались в этот день с буржуа.
Гордость короля снова была задета, когда он услышал эти крики, которые словно навязывали ему правила политического поведения.
Он опять остановился и оказался против высокого гвардейца геркулесовского сложения (Бари непременно избрал бы его моделью для человека-льва или льва-народа).
Это был наш приятель Жан Бык.
Он потрясал ружьем будто соломинкой и, не умевший даже читать, кричал:
— Да здравствует свобода печати!
Громовой голос, мощный жест удивили старого короля. Он заставил своего коня сделать еще два шага и подъехал к крикуну поближе. Тот тоже вышел на два шага вперед — есть люди, которых словно притягивает опасность, — и, продолжая трясти ружьем, прокричал:
— Да здравствует Хартия! Долой иезуитов! Долой министров!
Карл X, как все Бурбоны, не исключая даже Людовика XVI, умел порой вести себя с большим достоинством.
Он знаком показал, что хотел бы говорить, и двадцать тысяч человек как по волшебству замолчали.
— Господа! — сказал король. — Я здесь для того, чтобы меня почитали, а не поучали!
Он повернулся к маршалу Удино и продолжал:
— Прикажите начинать парад, маршал.
Затем король галопом выехал из рядов гвардейцев и занял место во фланге, а впереди него продолжало волноваться людское море.
Парад начался.
Каждая рота, проходя перед королем, выкрикивала свое приветствие. Большинство гвардейцев кричали: «Да здравствует король!» Лицо Карла X мало-помалу просветлело.
После парада король сказал маршалу Удино:
— Все могло бы пройти и лучше. Было несколько путаников, но в массе своей гвардия надежна. В целом я доволен.
И они снова поскакали галопом в Тюильри.
По возвращении во дворец маршал подошел к королю.
— Государь! — обратился он. — Могу ли я сообщить в приказе, что ваше величество удовлетворены смотром?
— Не возражаю, — отвечал король. — Однако я бы хотел знать, в каких выражениях будет сказано о моем удовлетворении.
Дворецкий объявил, что к столу подано, и его величество предложил руку герцогине Орлеанской; герцог Орлеанский повел к столу герцогиню Ангулемскую, а герцог Шартрский предложил руку герцогине Беррийской. Все перешли в столовую.
Тем временем национальные гвардейцы расходились по своим кварталам, но перед тем они долго обсуждали ответ Карла X Бартелеми Лелону: «Я здесь для того, чтобы меня почитали, а не поучали!»
Высказывание сочли чересчур аристократичным, учитывая место, где оно было произнесено: Карл X сказал это как раз там, где тридцать семь лет назад возвышался алтарь отечества, с которого Людовик XVI присягнул французской конституции. (По правде говоря, Карл X, в то время граф д’Артуа, не слышал этой клятвы, ведь с 1789 года он находился в эмиграции.) И вот едва король удалился с Марсова поля, сдерживаемые дотоле крики вспыхнули с новой силой, вся огромная арена, казалось, содрогнулась в общем крике, и в нем слышались гнев и проклятия.
Однако это было не все: каждый легион, возвращаясь в свой округ, уносил с собой возбуждение, которое он почерпнул в общении с представителями всего Парижа, и гвардейцы распространили это возбуждение на всем протяжении пути. Если бы их крики не нашли отклика в парижанах, они скоро угасли бы, как забытый костер. Однако похоже было на то, что, напротив, крики солдат явились искрами, сыпавшимися на готовый вспыхнуть хворост.
Они катились в толпе нарастающим эхом; мужчины, стоявшие на пороге своих домов, потрясали шапками, женщины махали из окон платками и кричали вместе с мужьями, но теперь отовсюду доносилось не «Да здравствует король!», «Да здравствует Хартия!», «Да здравствует свобода печати!», а «Да здравствует национальная гвардия!», «Долой иезуитов!», «Долой министров!». Воодушевление переросло в протест, а протест уже грозил мятежом.
Те легионы, что возвращались по улице Риволи и через Вандомскую площадь, должны были пройти мимо министерства финансов и министерства юстиции. Вот уж там крики обратились в вопли! Несмотря на приказы командиров следовать дальше, легионы остановились, гвардейцы забарабанили прикладами о мостовую, горланя «Долой Виллеля! Долой Пейроне!», да так, что в обоих зданиях зазвенели стекла.
Повторив приказ продолжать движение и видя, что он не исполняется, несколько офицеров с возмущением удалились; однако другие офицеры остались, но не для того, чтобы утихомирить солдат, поддавшихся общему возбуждению: командиры кричали вместе с подчиненными, а некоторые из них даже громче остальных.
То была серьезная демонстрация: речь шла уже не о толпе, не о сброде из предместий, не о шайке мастеровых — это конституционные воинские отряды, это политическая сила, это буржуазия, объединившись со всем французским народом, выражала протест устами двадцати тысяч вооруженных солдат.
Министры в это время обедали у австрийского посла г-на Аппоньи. Предупрежденные полицией, они поднялись из-за стола, приказали подавать свои экипажи и отправились совещаться в министерство внутренних дел. Оттуда они в полном составе прибыли в Тюильри.
Из окон своего кабинета король мог бы при желании видеть происходящее и оценить серьезность положения, но его величество обедал в салоне Дианы, куда до августейших сотрапезников не доходило ни звука.
Король Луи Филипп тоже, кажется, завтракал, когда в 1848 году ему объявили, что караульные помещения на площади Людовика XV захвачены…
Министры в зале Совета ожидали приказаний короля, которого лакей пошел предупредить об их прибытии во дворец.
Карл X кивнул, однако остался сидеть за столом.
Обеспокоенная герцогиня Ангулемская спрашивала взглядом дофина и свекра: дофин, занятый зубочисткой, ничего не видел и не слышал; Карл X ответил улыбкой, которая означала: не стоит беспокоиться.
И обед продолжался.
К восьми часам все вышли из столовой и разошлись по своим апартаментам.
Король, как настоящий рыцарь, проводил герцогиню Орлеанскую до ее кресла, а затем направился в зал Совета.
По дороге ему встретилась герцогиня Ангулемская.
— Что случилось, государь? — спросила она.
— Ничего, как мне кажется, — отозвался Карл X.
— Говорят, министры ожидают короля в зале Совета.
— Во время обеда мне уже докладывали, что они во дворце.
— В Париже беспорядки?
— Не думаю.
— Да простит король мое беспокойство!.. Могу ли я полюбопытствовать, как обстоят дела?
— Пришлите ко мне дофина.
— Пусть король извинит, что я настаиваю, я бы предпочла прийти сама…
— Хорошо, приходите через несколько минут.
— Король слишком добр ко мне!
Герцогиня поклонилась, потом подошла к г-ну де Дама и отвела его к окну.
Герцог Шартрский и ее высочество герцогиня Беррийская беседовали с беззаботностью, свойственной молодости: герцогу Шартрскому было шестнадцать лет, герцогине Беррийской исполнилось двадцать пять. Герцог Бордоский, пятилетний малыш, играл у ног матери.
Герцог Орлеанский стоял, опершись на камин, и казался беззаботным, хотя на самом деле прислушивался к малейшему шуму. Порой он проводил платком по лицу: только этим он и выдавал снедавшее его беспокойство.
Тем временем король Карл X вошел в зал Совета.
Министры ожидали его стоя и находились в большом возбуждении, что проявлялось у каждого из них в зависимости от темперамента: г-н де Виллель был желтого цвета, словно в жилах его вместо крови текла желчь; г-н де Пейроне раскраснелся так, будто он вот-вот получит апоплексический удар; г-н де Корбьер был пепельного цвета.
— Государь!.. — начал г-н де Виллель.
— Сударь, — перебил его король, давая понять министру, что тот нарушил этикет, посмев заговорить первым, — вы не дали мне времени расспросить вас о вашем здоровье, а также о здоровье госпожи де Виллель.