Она завернулась в простыни из тончайшего батиста и набросила на плечи пуховую накидку; губы ее были влажны, глаза сверкали, на щеках горел яркий румянец; древний скульптор из Афин или Коринфа не мог бы мечтать о другой модели, о более совершенном и законченном образе для статуи Леды.
Как у Леды, соблазненной лебедем, у Лидии щеки пылали, она была погружена в сладострастное созерцание. Если бы ее увидел сейчас Канова, автор «Психеи» — этой языческой Евы, он создал бы шедевр из мрамора, который превзошел бы «Венеру Боргезе». Корреджо написал бы с нее мечтательную Калипсо, у которой за спиной прячется в уголке занавески Амур; Данте сделал бы ее старшей сестрой Беатриче и попросил бы ее провести его по всем закоулкам на земле, как младшая сестра провела его по всем тайным уголкам небес.
Одно не вызывает сомнения: поэты, художники и скульпторы преклонили бы головы перед чудесной женщиной, сочетавшей в себе (и было непонятно, как ей это удавалось) невинность юной девушки, очарование женщины, чувственность богини. Да, десять лет, пятнадцать, двадцать — иными словами, детский возраст, пора влюбленности, а затем возраст любви — и составляют трилогию, которая зовется молодостью; они приходят на смену друг другу (девочка превращается в девушку, потом становится женщиной) и остаются позади; эти три возраста, словно «Три грации» Жермена Пилона, казалось, следовали кортежем за необыкновенным созданием, чей портрет мы пытаемся изобразить, и осыпали ее чело лепестками самых душистых цветов сочнейших оттенков.
Как бы вы на нее ни смотрели, она не просто показывалась на глаза, она являлась взору: ангел принял бы ее за родную сестру, Поль — за Виргинию, а де Гриё — за Манон Леско.
Как могло статься, что она сохранила в себе прелесть всех трех возрастов и потому поражала несравненной, странной, необъяснимой красотой? Это мы и попытаемся если не объяснить, то хотя бы показать в ходе нашего рассказа, а эту или, точнее, следующую главу посвятить разговору г-жи де Маранд с мужем.
Он с минуты на минуту войдет к ней в спальню; именно его с рассеянным видом поджидает красавица Лидия; но наверное не его ищет ее затуманенный взор в темных углах спальни и в полумраке оранжереи.
А ведь г-н де Маранд ласково обратился к жене с просьбой, которая вот-вот будет исполнена, позволить ему ненадолго прийти на ее половину и побеседовать, перед тем как он запрется у себя.
Так что же?! В г-же де Маранд столько красоты, молодости, свежести — всего, о чем только может мечтать человек в двадцать пять лет, то есть в апогее молодости, но никогда не встречает; столько счастья, радости, опьянения — и все эти сокровища принадлежат одному мужчине! И этот мужчина — банкир, светловолосый, свежий, розовощекий, элегантный, вежливый, умный (что верно — то верно), но в то же время суховатый, холодный, эгоистичный, честолюбивый, каким мы его знаем. Это всегда пребудет с ним, как его особняк, его картины, его деньги!
Какое неведомое происшествие, какая общественная сила, какая тираническая и беспощадная власть заставили связать свои судьбы этих непохожих людей, внешне во всяком случае. Неужели им есть о чем говорить и главное, могут ли они друг друга понять?
Вероятно, ответ на наш вопрос мы получим позднее. А пока послушаем, о чем они беседуют; возможно, какой-нибудь взгляд, знак, слово этих скованных одной цепью супругов поможет нам напасть на след событий, еще более надежно от нас скрытых во мраке прошлого…
Внезапно замечтавшейся красавице почудился шорох в соседней комнате; скрипнул паркет, как легко ни ступал приближавшийся человек. Госпожа де Маранд в последний раз торопливо оглядела свой туалет; она еще плотнее закуталась в накидку из лебяжьего пуха, спустила рукава кружевной сорочки на запястья и, убедившись, что все остальные части ее тела надежно скрыты, больше не двинулась, не желая, по-видимому, ничего менять.
Она лишь опустила раскрытую книгу на постель и чуть приподняла голову, подперев рукой подбородок. В этой позе, выражавшей скорее безразличие, нежели кокетство, она и стала ждать появления своего господина и повелителя.
XXII
БЕСЕДА СУПРУГОВ
Господин де Маранд приподнял портьеру, но остался стоять на пороге.
— Мне можно войти? — спросил он.
— Разумеется… Вы же предупредили, что зайдете. Я вас жду уже четверть часа.
— Что вы говорите, сударыня?! А ведь вы, должно быть, так устали?.. Я допустил бестактность, не правда ли?
— Нет, входите!
Господин де Маранд приблизился, отвесил галантный поклон, взял руку жены, склонился над этой ручкой с хрупким запястьем, белыми длинными пальцами, розовыми ноготками и настолько легко коснулся ее губами, что г-жа де Маранд скорее угадала его намерение, нежели почувствовала прикосновение его губ.
Молодая женщина бросила на супруга вопросительный взгляд.
Было нетрудно заметить, что подобные визиты — большая редкость, как можно было догадаться и о том, что этот визит не был желанным, хотя его и не опасались: скорее это было посещение друга, а не мужа, и Лидия ожидала г-на де Маранда с любопытством, но уж никак не с беспокойством или нетерпением.
Господин де Маранд улыбнулся и, вложив в свои слова всю нежность, на какую был способен, сказал:
— Прежде всего прошу меня извинить, сударыня, за то, что я пришел так поздно или, точнее, рано. Поверьте, что, если бы важнейшие обстоятельства не заставили меня провести весь день вне дома, я выбрал бы более удобный случай для доверительной беседы с вами.
— Какое бы время вы ни назначили для нашего разговора, сударь, — сердечно проговорила г-жа де Маранд, — для меня это всегда большая радость, тем более что это случается крайне редко.
Господин де Маранд поклонился, на этот раз в знак благодарности. Потом он подвинул глубокое кресло вплотную к кровати г-жи де Маранд и сел так, чтобы хорошо ее видеть.
Молодая женщина снова опустила подбородок на руку и приготовилась слушать.
— Прежде чем начать разговор о деле — или, если угодно, чтобы легче было начать его, — заговорил г-н де Маранд, — позвольте мне, сударыня, еще раз выразить искреннее восхищение вашей редкой красотой, расцветающей с каждым днем, а этой ночью, кажется, достигшей апогея.
— Откровенно говоря, сударь, я не знаю, что и ответить на подобную любезность: она радует меня тем больше, что обыкновенно вы не слишком щедры на комплименты… Прошу меня правильно понять: я сожалею об этом, но отнюдь вас не упрекаю.
— Отнесите мою скупость в похвалах на счет моей ревностной любви к работе, сударыня… Все мое время посвящено цели, которую я перед собой поставил. Но если однажды мне будет позволено провести хоть часть отпущенного мне времени в удовольствии, которым вы дарите меня сейчас, поверьте, что это будет счастливейший день моей жизни.
Госпожа де Маранд подняла на мужа глаза и бросила изумленный взгляд, словно в его словах прозвучало нечто до крайности необычное.
— Однако мне представляется, сударь, — отвечала она, постаравшись вложить в эти слова все свое очарование, — что всякий раз, как вы хотели бы посвятить себя этому удовольствию, вам достаточно сделать то же, что и сегодня: предупредить, что вы желаете меня видеть, или даже, — прибавила она с улыбкой, — прийти ко мне без предупреждения.
— Вы же знаете, — улыбнувшись в ответ, возразил г-н де Маранд, — что это противоречит нашим условиям.
— Условия эти продиктовали вы, сударь, а не я; я их приняла, и только! Не мне, бесприданнице, обязанной вам своим состоянием, положением… и даже честным именем отца, ставить вам условия, как мне кажется.
— Неужели вы полагаете, дорогая Лидия, что наступило время что-либо изменить в этих условиях? Не показался бы я слишком докучливым, если бы, например, явился сейчас без предупреждения и вторгся со своим супружеским реализмом в мечты, занимавшие вас весь сегодняшний вечер да и теперь, возможно, смущающие ваш покой?
Госпожа де Маранд начала понимать, куда клонит муж, и почувствовала, что краснеет. Господин де Маранд, переждав, пока она придет в себя и румянец сойдет с ее щек, продолжил прерванный разговор.