Именно по закону этой совести, о которую разбиваются все страсти — ведь она глуха к словам, к дружбе, к ненависти, — правосудие вас облекает грозными обязанностями; общество передает вам все свои права и поручает вам защиту своих самых важных и дорогих интересов. Граждане, верящие в вас как в самого Господа Бога, доверяют вам свою безопасность, а граждане, чувствующие свою невиновность, вручают вам свою жизнь и бестрепетно ждут вашего приговора.
Это заключительное слово, четкое и краткое, выражало от первого до последнего слова совершенное беспристрастие и потому было выслушано в благоговейной тишине.
Едва председатель умолк, все слушатели поднялись как один человек, явно одобряя его речь; адвокаты тоже аплодировали ему.
Господин Жерар слушал председателя, бледнея от тревоги: он чувствовал, что в душе этот справедливый человек не обвиняет, а сомневается.
Было около четырех часов утра, когда присяжные удалились в совещательную комнату.
Обвиняемого увели из зала, и — событие неслыханное в судебных летописях! — ни один из тех, кто присутствовал в зале с самого утра, не собирался покидать своего места, хотя было неизвестно, как долго продлится обсуждение.
С этой минуты зал оживленно загудел, на все лады разбирая отдельные обстоятельства дела; в то же время в сердцах присутствовавших поселилось тяжелое беспокойство.
Господин Жерар спросил, можно ли ему удалиться. Ему хватило сил выступить с ходатайством о смерти, однако выслушать смертный приговор он был не в силах.
Он встал, чтобы выйти.
Толпа, как мы говорили, была весьма плотная, однако перед ним все мгновенно расступились: каждый спешил посторониться, словно при виде мерзкого или ядовитого животного; последний оборванец, самый бедный, самый грязный из присутствовавших боялся запачкаться, коснувшись этого человека.
В половине пятого раздался звонок. По рядам собравшихся пробежало волнение и передалось тем, что толпились за дверьми Дворца. И сейчас же, подобно тому как бывает во время прилива, волна вновь накатила на зал заседаний: каждый поспешил занять свое место. Однако напрасно так волновались зрители — это старшина присяжных хотел справиться по какому-то процедурному вопросу.
Тем временем в окна уже заглядывало бледное хмурое утро, соперничая со светом свечей и ламп. В эти часы даже самые выносливые люди испытывают усталость, а самые веселые чувствуют грусть, в эти часы всех бьет озноб.
Около шести часов снова раздался звон колокольчика.
На сей раз ошибки быть не могло: после двухчасового обсуждения вот-вот объявят либо вердикт о помиловании, либо смертный приговор.
Будто электрическая искра пробежала по толпе, вызвав, если можно так выразиться, рябь на ее поверхности. Как по волшебству установилась тишина среди присутствовавших, еще за минуту до того шумно и оживленно обсуждавших происходящее.
Дверь, соединявшая зал заседаний и комнату присяжных, распахнулась, и на пороге показались заседатели. Зрители старались заранее прочесть на их лицах приговор, который присяжные собирались произнести; кое-кто из присяжных был заметно взволнован.
Несколько мгновений спустя в зал вышли члены суда.
Старшина присяжных вышел вперед и, прижав руку к груди, тихим голосом стал читать вердикт.
Присяжные должны были ответить на пять вопросов.
Вопросы эти были выражены так:
Г. Виновен ли г-н Сарранти в предумышленном убийстве Ореолы?
2°. Предшествовали ли этому преступлению другие преступления, перечисленные ниже?
3°. Имел ли он целью подготовить или облегчить себе исполнение этих преступлений?
4°. Совершил ли кражу со взломом г-н Сарранти в комнате г-на Жерара днем 19 или в ночь с 19 на 20 августа?
5°. Причастен ли он к исчезновению двух племянников вышеупомянутого Жерара?
На мгновение воцарилась тишина.
Никто не в силах был бы описать волнение, охватившее присутствующих в этот миг, такой же краткий, как мысль, хотя, должно быть, он показался вечностью аббату Доминику, по-прежнему стоявшему вместе с адвокатом у опустевшей скамьи обвиняемого.
Старшина присяжных произнес следующее:
— По чести и совести, перед Богом и людьми, присяжные отвечают: «Да. Большинством голосов по всем вопросам признано: обвиняемый виновен!»
Взгляды всех присутствующих обратились на Доминика: он, как и остальные, выслушал приговор стоя.
В мутном утреннем свете его лицо стало мертвенно-бледным; он закрыл глаза и схватился за балюстраду, чтобы не упасть.
Зрители с трудом подавили скорбный вздох.
Председатель приказал ввести обвиняемого.
Все взгляды обратились к маленькой двери.
Господин Сарранти вышел в зал.
Доминик протянул к нему руку и смог произнести лишь одно слово:
— Отец!..
Однако тот выслушал смертный вердикт так же невозмутимо, как перед тем выслушивал обвинение, ничем не выдав волнения.
Доминик не умел так же владеть собой: он застонал, бросил горящий взор на то место, где сидел Жерар, судорожным движением выхватил из-за пазухи свиток; потом, сделав над собой невероятное усилие, снова сунул свиток в складки сутаны.
За то короткое время, пока наши герои переживали столь разнообразные чувства, господин королевский прокурор дрогнувшим голосом, чего никак нельзя было ожидать от человека, толкавшего присяжных на вынесение этого приговора, стал ходатайствовать о применении против г-на Сарранти статей 293, 296, 302 и 304 Уголовного кодекса.
Судьи стали совещаться.
Тем временем по рядам зрителей прошелестел слух: г-н Сарранти потому замешкался на несколько мгновений и не сразу появился в зале, что крепко заснул, пока присяжные решали его судьбу. Вместе с тем поговаривали, что мнения присяжных разделились и вердикт о виновности вынесен минимальным большинством голосов.
После пятиминутного обсуждения члены суда заняли свои места и председатель, не справившись с волнением, прочитал глухим голосом приговор, обрекавший г-на Сарранти на смерть.
Обернувшись к г-ну Сарранти, продолжавшему слушать все так же спокойно и невозмутимо, он прибавил:
— Обвиняемый Сарранти! У вас есть три дня для подачи кассационной жалобы.
Сарранти с поклоном отвечал:
— Благодарю, господин председатель, однако я не намерен подавать жалобу.
Доминика, казалось, вывели из оцепенения слова отца.
— Нет, нет, господа! — вскричал он. — Мой отец подаст ее, ведь он невиновен!
— Сударь! — заметил председатель. — Законом запрещено произносить подобные слова после вынесения приговора.
— Запрещено адвокату обвиняемого, господин председатель! — воскликнул Эмманюель. — Но не сыну! Горе сыну, который не верит в невиновность отца!
Казалось, председатель готов вот-вот сдаться.
— Сударь! — повернулся он к Сарранти, против обыкновения употребляя такое обращение к обвиняемому. — У вас есть просьбы к суду?
— Я прошу разрешить мне свидания с сыном; надеюсь, он, как священник, не откажется проводить меня на эшафот.
— Отец! Отец! — вскричал Доминик. — Клянусь, вам не придется на него всходить!
И едва слышно прибавил:
— Если кто и поднимется на эшафот, то это буду я сам!
XXIV
ВЛЮБЛЕННЫЕ С УЛИЦЫ МАКОН
Мы уже рассказали, какое впечатление произвел приговор на собравшихся в зале; не менее сильно он подействовал и на толпившихся снаружи.
Едва слова «приговаривается к смертной казни» сорвались с губ председателя, как они отдались протяжным стоном, похожим на крик ужаса; вырвавшись из груди у тех, кто собрался в зале заседаний, он донесся до самой площади Шатле и заставил содрогнуться столпившихся там людей, как если бы набатный колокол, находившийся до Революции в квадратной Часовой башне, подал (как это случилось в ночь на 24 августа 1572 года, когда он звонил вместе с колоколом Сен-Жермен-л’Осеруа) сигнал к резне, к новой Варфоломеевской ночи.