Жибасье хотел убедиться в том, что г-н Жакаль получил самые точные сведения.
— В какой именно? — спросил он в надежде захватить его врасплох.
— В церкви Успения, — просто ответил г-н Жакаль.
Жибасье не переставал изумляться.
— Вы знаете эту церковь? — продолжал настаивать г-н Жакаль, видя, что Жибасье не отвечает.
— Еще бы, черт побери! — отозвался Жибасье.
— Должно быть, только понаслышке, потому что на очень набожного человека вы не похожи.
— У меня есть своя вера, как у всех, — отвечал Жибасье, с безмятежным видом подняв глаза к потолку.
— Я не прочь укрепить с вашей помощью свою веру, — проговорил г-н Жакаль, наливая Жибасье кофе, — и если бы у нас было время, я с удовольствием попросил бы вас изложить ваши теологические принципы. У нас тут, на Иерусалимской улице, можно встретить величайших теологов, как вам, должно быть, известно. Вы привыкли жить в заточении и, верно, научились медитации. Вот почему я с истинным наслаждением когда-нибудь вас выслушаю. К сожалению, время идет, а сегодня у нас с вами еще много дел. Но вы дали слово, просто мы отложим это дело до другого раза.
Жибасье слушал, хлопая глазами и смакуя кофе.
— Итак, — продолжал г-н Жакаль, — вы найдете своего подопечного в церкви Успения.
— Во время заутрени, обедни или вечерни? — спросил Жибасье с непередаваемым выражением, то ли лукавым, то ли наивным.
— Во время обедни с певчими.
— Значит, в половине двенадцатого?
— Приходите к половине двенадцатого, если угодно; ваш подопечный прибудет не раньше двенадцати.
Именно в это время условились встретиться заговорщики.
— Сейчас уже одиннадцать! — вскричал Жибасье, бросив взгляд на часы.
— Да погодите, до чего вы нетерпеливы! Вам еще хватит времени на глорию.
И он подлил полстакана водки в чашку Жибасье.
— «Gloria in excelsis!»[2], — произнес Жибасье, поднимая чашку двумя руками на манер кадила, словно собирался воскурить ладан в честь начальника полиции.
Господин Жакаль наклонил голову с видом человека, убежденного в том, что заслуживает этой чести.
— А теперь, — продолжал Жибасье, — позвольте вам сказать нечто такое, что ничуть не умаляет вашей заслуги, перед которой я преклоняюсь и которую глубоко почитаю.
— Говорите!
— Я знал все это не хуже вас.
— Неужели?
— Да. И вот каким образом мне удалось это разузнать…
Жибасье сообщил г-ну Жакалю обо всем, что произошло на Почтовой улице: как он выдал себя за заговорщика, проник в таинственный дом, условился о встрече в полдень в церкви Успения.
Господин Жакаль слушал молча, а про себя восхищался проницательностью собеседника.
— Так вы полагаете, что на похоронах соберется много народу? — спросил он, когда Жибасье закончил свой рассказ.
— Не меньше ста тысяч человек.
— А в самой церкви?
— Сколько сможет там поместиться: две-три тысячи, может быть.
— В такой толчее разыскать вашего подопечного будет не так-то просто, дорогой Жибасье.
— Как говорится в Евангелии: «Ищите, и найдете».
— Я облегчу вам задачу.
— Вы?!
— Да! Ровно в поддень он будет стоять, прислонившись к третьей колонне слева от входа, и разговаривать с монахом-доминиканцем.
На этот раз дар провидения, отпущенный г-ну Жакалю, настолько потряс Жибасье, что он склонился, не проронив ни слова; подавленный таким превосходством, он взял шляпу и вышел.
VI
ДВА РЫЦАРЯ С БОЛЬШОЙ ДОРОГИ
Жибасье вышел из особняка на Иерусалимской улице как раз в ту минуту, как Доминик торопливо зашагал вниз по улице Турнон, после того как занес Кармелите портрет святого Гиацинта.
Во дворе префектуры не было видно никого, кроме трех человек.
Один из них отделился от двух остальных и направился к нему; это был невысокий худой человек, смуглый, с блестящими черными глазами и сверкающей улыбкой. Жибасье узнал своего коллегу Карманьоля: именно этот доверенный агент г-на Жакаля передал ему, Жибасье, в Келе приказания их общего хозяина.
Жибасье ждал его улыбаясь.
Они поздоровались.
— Вы идете в церковь Успения? — спросил Карманьоль.
— Разве не обязаны мы отдать последний долг останкам великого филантропа? — ответил вопросом на вопрос Жибасье.
— Безусловно, — согласился Карманьоль, — и я поджидал, когда вы выйдете от господина Жакаля, чтобы поговорить о нашем общем поручении.
— С большим удовольствием. Мы будем разговаривать на ходу, или идти разговаривая, и время не покажется нам долгим, мне во всяком случае.
Карманьоль поклонился.
— Вы знаете, что мы будем там делать? — спросил он.
— Я должен не терять из виду человека, стоящего у третьей колонны слева и разговаривающего с монахом, — отвечал Жибасье, не переставая удивляться точности этих сведений.
— А я должен арестовать этого человека.
— Как арестовать?
— Да, в нужный момент; об этом мне и поручили вам сказать.
— Вам поручено арестовать господина Сарранти? — спросил его Жибасье.
— А вот и нет! Господина Дюбрёя — такое имя он сам себе избрал, так пусть не жалуется.
— И вы арестуете его как заговорщика?
— Нет! Как бунтовщика.
— Значит, готовится серьезный бунт?
— Серьезный? Да нет! Но бунт я вам все-таки обещаю.
— Не считаете ли вы, что это довольно неосмотрительно, дорогой собрат, поднимать бунт в такой день, как сегодня, когда весь Париж на ногах? — заметил Жибасье, остановившись, чтобы тем самым придать вес своим словам.
— Да, разумеется, но вы же знаете пословицу: «Кто не рискует — тот не выигрывает».
— Конечно, знаю. Однако сейчас мы рискуем всем сразу.
— Да, зато играем-то мы краплеными картами!
Это замечание немного успокоило Жибасье.
Впрочем, он все равно выглядел встревоженным или скорее задумчивым.
Объяснялось ли это страданиями, перенесенными Жибасье на дне Говорящего колодца и оживленными накануне в его памяти? Или тяготы стремительного путешествия и поспешного возвращения оставили на его лице отпечаток уныния? Как бы то ни было, а графа Каторжера де Тулона обуревали в эти минуты не то большая озабоченность, не то сильное беспокойство.
Карманьоль заметил это и не преминул поинтересоваться о причине этого, как раз когда они огибали угол набережной и площади Сен-Жермен-л’Осеруа.
— Вы чем-то озабочены? — заметил он, обращаясь к Жибасье.
Тот стряхнул с себя задумчивость и покачал головой.
— Что? — переспросил он.
Карманьоль повторил свой вопрос.
— Да, верно, — кивнул он. — Меня удивляет одна вещь, друг мой.
— Дьявольщина! Много чести для вашей вещи! — заметил Кармоньоль.
— Ну, скажем, беспокоит.
— Говорите! И я буду счастлив, если смогу помочь вам избавиться от этого беспокойства.
— Дело вот в чем. Господин Жакаль сказал, что я найду нашего подопечного ровно в полдень в церкви Успения у третьей колонны слева от входа.
— У третьей колонны, верно.
— И тот будет разговаривать с монахом?
— Со своим сыном, аббатом Домиником.
Жибасье взглянул на Карманьоля с тем же выражением, с каким смотрел на г-на Жакаля.
— Я считал себя умудренным… Похоже, я заблуждался на свой счет.
— Зачем так себя принижать? — спросил Карманьоль. Жибасье помолчал; было очевидно, что он делает нечеловеческое усилие, дабы проникнуть своим рысьим взглядом в слепящую его темноту.
— Либо это точное указание насквозь лживо…
— Почему?
— … либо, если оно верно, я теряюсь в догадках и преисполнен восхищения.
— К кому?
— К господину Жакалю.
Карманьоль снял шляпу, как делает владелец бродячего цирка, когда говорит о господине мэре и других представителях законной власти.
— А какое указание вы имеете в виду? — спросил он.
— Да все эти подробности: колонна, монах… Пусть господин Жакаль знает прошлое, пусть господин Жакаль знает даже настоящее — это я допускаю…