Бассейн и цоколь статуи терялись в папоротниках с листьями, будто вырезанными специальным инструментом, и плаунах, которые могли бы соперничать с самыми мягкими коврами Смирны и Константинополя.
Теперь, пока нет солнца (оно завладеет небосводом лишь через несколько часов), попробуйте разглядеть сквозь листву, цветы и плоды светящийся шар, который свисает с потолка, озаряя все вокруг и окрашивая воду в голубоватый цвет; благодаря такому освещению небольшой девственный лес выглядит немного печально, словно тихая лунная ночь опустилась на деревья и посеребрила листву.
Лежа на кровати, было особенно приятно любоваться чудесным зрелищем.
Как мы уже сказали, женщина, лежавшая в эти минуты в постели, одним локотком опиралась на подушку, а в другой руке держала томик стихов; время от времени она отрывалась от книги и блуждала взглядом по крохотным тропинкам, которые то тут, то там прокладывал свет в волшебной стране, представавшей ее взору сквозь стекло, как сквозь сон.
Если она была влюблена, то, должно быть, мысленно выбирала нежно переплетавшиеся цветущие ветви, среди которых можно было бы свить гнездо; если она никого не любила, то, верно, спрашивала у пышно разросшейся растительности несказанную тайну любви — тайну, первые слова которой целомудренно и таинственно произносил каждый листок, каждый цветок, каждый запах в этой оранжерее.
Думаем, что мы достаточно подробно описали этот неведомый Эдем с улицы Артуа. Расскажем теперь о Еве, которая там обитает.
Да, Лидия вполне заслуживала это имя, лежа в мечтательной позе и читая «Раздумья» Ламартина. Прочтя благоуханную строфу, она наблюдала за тем, как распускается бутон — так природа словно продолжала и дополняла поэзию. Да, это была настоящая Ева, розовая, свежая, белокурая, на следующий день после грехопадения. Она обводила томным взором окружавшие ее предметы: трепещущая, беспокойная, вздрагивающая, она упорно пыталась разгадать секрет этого рая, где ей совсем недавно было так хорошо вдвоем и где она вдруг оказалась в одиночестве. Сердце ее громко билось, глаза метали молнии, губы вздрагивали; она звала то ли сотворившего ее Бога, то ли погубившего ее человека.
Она завернулась в простыни из тончайшего батиста и набросила на плечи пуховую накидку; губы ее были влажны, глаза сверкали, на щеках горел яркий румянец; древний скульптор из Афин или Коринфа не мог бы мечтать о другой модели, о более совершенном и законченном образе для статуи Леды.
Как у Леды, соблазненной лебедем, у Лидии щеки пылали, она была погружена в сладострастное созерцание. Если бы ее увидел сейчас Канова, автор «Психеи» — этой языческой Евы, он создал бы шедевр из мрамора, который превзошел бы «Венеру Боргезе». Корреджо написал бы с нее мечтательную Калипсо, у которой за спиной прячется в уголке занавески Амур; Данте сделал бы ее старшей сестрой Беатриче и попросил бы ее провести его по всем закоулкам на земле, как младшая сестра провела его по всем тайным уголкам небес.
Одно не вызывает сомнения: поэты, художники и скульпторы преклонили бы головы перед чудесной женщиной, сочетавшей в себе (и было непонятно, как ей это удавалось) невинность юной девушки, очарование женщины, чувственность богини. Да, десять лет, пятнадцать, двадцать — иными словами, детский возраст, пора влюбленности, а затем возраст любви — и составляют трилогию, которая зовется молодостью; они приходят на смену друг другу (девочка превращается в девушку, потом становится женщиной) и остаются позади; эти три возраста, словно «Три грации» Жермена Пилона, казалось, следовали кортежем за необыкновенным созданием, чей портрет мы пытаемся изобразить, и осыпали ее чело лепестками самых душистых цветов сочнейших оттенков.
Как бы вы на нее ни смотрели, она не просто показывалась на глаза, она являлась взору: ангел принял бы ее за родную сестру, Поль — за Виргинию, а де Гриё — за Манон Леско.
Как могло статься, что она сохранила в себе прелесть всех трех возрастов и потому поражала несравненной, странной, необъяснимой красотой? Это мы и попытаемся если не объяснить, то хотя бы показать в ходе нашего рассказа, а эту или, точнее, следующую главу посвятить разговору г-жи де Маранд с мужем.
Он с минуты на минуту войдет к ней в спальню; именно его с рассеянным видом поджидает красавица Лидия; но наверное не его ищет ее затуманенный взор в темных углах спальни и в полумраке оранжереи.