— Ни в малейшей степени.
— Хорошо, я согласен.
— А когда вы намерены вступить во владение?
— Завтра… нет, сегодня вечером.
— Вы хотите сегодня здесь ночевать?
— Ну, если это тебя не слишком побеспокоит, мой мальчик…
— Ура, крестный! — обрадовался Петрус и подергал за шнур.
— Что это ты делаешь?
— Зову лакея, чтобы он приготовил вашу квартиру.
Вошел лакей, и Петрус отдал ему необходимые распоряжения.
— Куда послать Жана за вашими вещами? — спросил Петрус капитана.
— Я сам этим займусь, — возразил моряк и вполголоса прибавил: — Мне нужно попрощаться с хозяйкой гостиницы.
И выразительно посмотрел на Петруса.
— Крестный! Вы можете принимать у себя кого хотите, — сказал Петрус. — Здесь не монастырь.
— Спасибо!
— Похоже, в Париже вы не теряли времени даром, — заметил Петрус.
— Я же еще не знал, что найду тебя, мой мальчик, — пояснил капитан, — мне нужно было создать себе домашнюю обстановку.
Лакей снова поднялся в мастерскую.
— Все готово, — доложил он, — осталось лишь застелить постель.
— Прекрасно! В таком случае вели запрягать.
Он обратился к капитану:
— Не угодно ли по дороге заглянуть в вашу квартиру?
— Ничего не имею против, хотя, повторяю, мы, старые пираты, неприхотливы.
Петрус пошел вперед, указывая дорогу гостю; распахнув дверь антресоли, он ввел его в комнату, похожую скорее на гнездышко щеголихи, чем на жилище студента или поэта.
Капитан замер в. восхищении перед неисчислимыми безделушками, которыми были уставлены этажерки.
— Да это апартаменты принца крови! — воскликнул он.
— Что такое королевские апартаменты для такого набоба, как вы! — парировал Петрус.
Через несколько минут, в продолжение которых капитан не переставал восхищаться, лакей доложил, что коляска готова.
Крестный и крестник спустились под руку.
У каморки привратника капитан остановился.
— Поди-ка сюда, парень! — приказал он.
— Чем могу служить, сударь? — спросил тот.
— Доставь мне удовольствие: сорви все объявления о воскресной распродаже и передай посетителям, которые придут завтра…
— Что я должен им сказать?
— Что мой крестник оставляет мебель себе. В путь!
Он вскочил в двухместную карету, просевшую под ним, и приказал:
— К «Провансальским братьям»!
Петрус сел вслед за капитаном, и экипаж покатил со двора.
— Клянусь «Калипсо», которую мы с твоим отцом продырявили, словно решето, у тебя отличная лошадь, Петрус! Жаль было бы ее продать!
III
ГЛАВА, В КОТОРОЙ КАПИТАН БЕРТО МОНТОБАН ЕЩЕ БОЛЬШЕ ВЫРАСТАЕТ В ГЛАЗАХ КРЕСТНИКА
Крестный и крестник заняли один из кабинетов «Провансальских братьев»; по просьбе капитана Монтобана, уверявшего, что он сам ничего в этом не понимает, ужин заказывал Петрус.
— Выбирай все самое лучшее, что есть в этом заведении, слышишь, мальчик мой? — сказал капитан крестнику. — Ты, должно быть, привык к изысканным ужинам, бездельник? Самые дорогие блюда, самые лучшие вина! Я слышал, здесь когда-то подавали сиракузское вино. Узнай, Петрус, существует ли оно еще. Мне надоела мадера: за пять лет я выпил ее столько, что она мне опротивела.
Петрус спросил сиракузского вина.
Мы не станем перечислять всего, что заказал Петрус в ответ на настойчивые просьбы крестного.
Скажем только, что это был настоящий ужин набоба, и капитан признался за десертом, что недурно поужинал.
Петрус не переставал ему удивляться. За всю свою жизнь он даже у генерала, знатока в этом деле, не сидел за таким роскошным столом.
Впрочем, капитан удивил его не только этим.
Он видел, как тот бросил пиастр уличному мальчишке, отворившему перед ним дверь в ресторан. Когда они проходили мимо Французского театра, моряк снял там ложу, а когда Петрус заметил капитану, что спектакль плохой, тот сказал просто:
— Мы можем и не ходить, но я люблю обеспечить себе заранее место, где смогу подремать после ужина.
Когда ужин был заказан, капитан подарил целый луидор лакею, чтобы тот подал бордо подогретым, шампанское — охлажденным, а блюда подносил одно за другим без перерыва.
Словом, с тех пор как моряк заговорил с Петрусом, тот не переставал изумляться.
Капитан Монтобан превращался на его глазах в античного Плутоса: золото лилось у него изо рта, из глаз, из рук, будто солнечные лучи.
Казалось, ему довольно тряхнуть своей одеждой, и из нее хлынет золотой дождь.