— Слышите? Это же убийца!
Сальватор все слышал; не стоит и говорить, что он относился к угрозам Жана Быка так, как они того заслуживали.
— Почему всякий раз, как я к вам захожу, вы деретесь или ссоритесь? — спросил Сальватор. — Вы плохо кончите, мадемуазель Фифина, это я вам говорю. Однажды с вами случится несчастье, не знаю какое, но оно обрушится на вас как удар грома, вы даже покаяться не успеете!
— Ну уж, во всяком случае, не от этого ничтожества! — взвыла мадемуазель Фифина, скрипнув зубами от злости и поднеся к носу Бартелеми кулак.
— Почему не от него? — поинтересовался Сальватор.
— Я решила его бросить, — заявила мадемуазель Фифина.
Жан Бык подпрыгнул, словно коснувшись вольтова столба.
— Ты меня бросишь? — вскричал он. — Бросишь после того, что я от тебя терпел, тысяча чертей?! Никуда ты от меня не денешься, будь уверена, или я тебя найду хоть на краю света и задушу собственными руками!
— Слышите, слышите, господин Сальватор? Если я подам на него в суд, надеюсь, вы выступите свидетелем.
— Замолчите, Бартелеми, — ласково проговорил Сальватор. — Хоть Фифина так и говорит, в глубине души она вас любит.
Строго взглянув на молодую женщину, словно змеелов на гадюку, он прибавил:
— Должна вас любить, во всяком случае. Что бы она ни говорила, вы все-таки отец ее ребенка.
Женщина съежилась под взглядом, которому Сальватор позаботился придать угрожающее выражение, и ласково-невинным голоском проговорила:
— Конечно, я его люблю, хотя он бьет меня смертным боем… Как я, по-вашему, господин Сальватор, могу быть ласковой с мужчиной, который все время грозит да бранится?
Жана Быка тронул этот крутой поворот в поведении возлюбленной.
— Права ты, Фифина, — со слезами на глазах признал он, — я скотина, дикарь, турок! Но это выше моих сил, Фифина, ничего не могу с собой поделать!.. Когда ты говоришь мне об этом разбойнике Фафиу, когда грозишь отнять мою девочку и бросить меня, я теряю голову и помню только одно: что удар моего кулака весит пятьдесят фунтов. Тогда я поднимаю руку и говорю: «Кто хочет отведать? Подходи!»… Прости, Фифиночка! Ты же знаешь, это из-за того, что я тебя обожаю!.. Да и, в конце концов, что такое два-три удара кулаком в жизни женщины?
Мы не знаем, сочла ли мадемуазель Фифина этот довод убедительным, но повела она себя именно так — она величаво протянула Бартелеми Лелону ручку, и тот стремительно поднес ее к губам, словно собирался проглотить.
— Ну и хорошо! — сказал Сальватор. — А теперь, когда мир восстановлен, поговорим о другом.
— Да, — согласилась мадемуазель Фифина; ее наигранный гнев окончательно улегся, тогда как у Жана Быка, взволнованного не на шутку, еще кипело в душе. — А я пока схожу за молоком.
Мадемуазель Фифина в самом деле сняла с гвоздя бидон и продолжала ласковым голоском, обращаясь к Сальватору:
— Вы выпьете с нами кофе, господин Сальватор?
— Спасибо, мадемуазель, — отвечал он. — Я уже пил кофе.
Мадемуазель Фифина всплеснула руками, словно хотела сказать: «Какое несчастье!» — после чего пошла вниз по лестнице, напевая куплет из водевиля.
— В сущности, у нее доброе сердце, господин Сальватор, — вздохнул Бартелеми, — и я, понимаете, очень сержусь на себя за то, что не могу сделать ее счастливой! Но что поделать: или вы ревнивы, или нет. Я ревнив, как тигр, но в том не моя вина.
Силач тяжело вздохнул: он боготворил мадемуазель Фифину и мысленно во всем упрекал себя.
Сальватор наблюдал за ним с восхищением, смешанным с горечью.
— Теперь, — сказал он, — поговорим с глазу на глаз, Бартелеми Лелон.
— О, я к вашим услугам, господин Сальватор, телом и душой! — отвечал плотник.
— Знаю, приятель. Если вы перенесете на своих товарищей немного дружеских чувств, и особенно снисходительности, которые питаете ко мне, то мне от этого хуже не станет, а вот другим будет гораздо лучше.
— Ах, господин Сальватор, вы не можете сказать мне об этом больше, чем я говорю себе сам.
— Хорошо, вы все это себе скажете, когда я уйду. А мне нужны вы на сегодняшний вечер.
— Сегодня, завтра, послезавтра! Приказывайте, господин Сальватор.
— Услуга, о которой я вас прошу, Жан Бык, может задержать вас вне Парижа… возможно, на сутки… может, на двое… а то и больше.
— На всю неделю! Идет, господин Сальватор?