Но я пошел вторично. И попал на «Маскотту» («Красное солнышко»). Здесь уже не было современных графов, великосветских примадонн и крашеных теноров во фраках. Я почувствовал прелесть старинной оперетты, и тот же Ярон явился для меня уже интересным актером, эксцентричным, неожиданным.
Я уже и к отсебятинам стал привыкать. Театр этот, похожий на обыкновенный, рядовой провинциальный театр, с набранными декорациями и костюмами, бывал битком набит публикой, а к нам в эстетский театр публика не шла.
Публика хохотала над фортелями Ярона, она аплодировала беспрерывно всем номерам, которые порой были весьма сомнительны, требовала бисов, и создавалась настоящая атмосфера театра, с настоящим преклонением перед артистами. У нас же в театре, несмотря на изысканность и художественность, публика была холодная.
Ярон был кумиром зрителей, и я вдруг почувствовал, что этому помогают и современные, сегодняшние отсебятины, не стилизованные, а настоящие, сегодняшние, которые делают актера близким и понятным своему сегодняшнему зрителю. Народ сам выбрал себе этот театр, как это ни было, пожалуй, и печально.
И меня как актера-комика вдруг, несмотря на «профанацию», потянуло в этот театр, мне захотелось пообщаться с настоящим, простым, невзыскательным зрителем, мне захотелось и проэкзаменоваться у такого зрителя. Кроме того, я интуитивно понимал, что я могу кое-чему здесь поучиться на практике, не в меньшей степени, чем в студии «синтетического актера». Тут не было «очарования театра», «атмосферы спектакля», но тут была профессиональная, грубая, порой ремесленная школа распродажи всяческого мастерства, но уже мастерства настоящего, профессионального, тут уж не спрячешься за атмосферу и стилизацию, тут давай подлинное, за что деньги платят. Кроме того, привлек меня и размах, искрометность и темперамент опереточного искусства. Я захотел пройти через это горнило.
Первая роль была небольшая. Кельнер в оперетте «Наконец одни». Я придумал себе грим и даже сам нарисовал костюм, посоветовавшись с моим товарищем Кальяновым, и показал это Ярону. Он посмеялся надо мной.
– Зачем все это? – говорил он. – Надо надеть подходящий фрак и играть без всякого грима, ведь рядом с вами будут актеры почти без грима. Ни я, ни Днепров, ни Потопчина почти не гримируемся. Вы рядом с нами будете выглядеть неестественно.
Я послушался и играл самого себя. На репетиции, которых было всего три-четыре, актеры вообще не приходили. Ярон опаздывал часа на два. Днепров приходил за полчаса до конца, а Потопчина в шикарных туалетах появлялась в театре после репетиции.
На генеральной все «премьеры» присутствовали, но проходили только музыкальные номера, а разговорные сцены почти все пропускали.
Я придумал себе особую походку винтом, когда нес поднос к столику в ресторане. У меня была единственная смешная фраза в третьем акте. На спектакле в первом же акте Ярон передразнил мою походку, сказав в публику: «Это еще что за винт?» В конце первого акта он сказал мою смешную фразу из третьего акта. Я довольно юмористически отнесся к происшедшему и все же отомстил Ярону в оперетте «Корневильские колокола», где играл старшину.
Ярон довольно вяло и неохотно играл эту роль, не было интересных отсебятин, трюков, да и роль действительно была не очень хорошая. Как-то мне пришлось его заменить. Я был назначен его дублером. Я придумал себе грим, облачился в толщинку и нашел живые, достаточно юмористические решения во всех сценах. Кроме того, я тщательно подготовил популярный музыкальный номер с Серполеттой – Зброжек-Пашковской – «Слава сидру на весь мир» – и «отколол» номер и танец почище Ярона. Стоял рев, пришлось два раза бисировать, что и требовалось доказать.
У Евелинова был готов конкурент и «острастка» Ярону на всякий случай. С успехом и «победой» меня поздравили и Евелинов, и смотревший спектакль А. А. Санин, и режиссер Н. А. Попов. Последнюю роль в оперетте я подготовлял опять же в очередь с Яроном в оперетте «Гейша» – Вун Чхи. Но сыграть мне ее уже не пришлось, так как вскоре театр оперетты был закрыт и в этом помещении открылся Теревсат (Театр революционной сатиры).
Куплеты Вун Чхи в оперетте «Гейша» Ярон писал сам и довольно удачно. Были у него и забавные злободневные отсебятины. Во время танцевального дуэта на самом бравурном месте он вдруг обрывал мелодию и ложился на пол. «Вун Чхи, что с тобой? Вставай же. Вставай, Вун Чхи!» Ярон продолжал молча лежать. «Вставай, Вун Чхи, что с тобой?» Ярон лежал. «Вун Чхи, вставай!» «Восемь часов отработал – больше не хочу», – отвечал Ярон под гомерический хохот и аплодисменты всего зала. В то время введение восьмичасового рабочего дня было злобой дня. Я хотел дать что-то новое в этой роли и решился на смелый шаг.
Маяковский был, как я уже писал, моим любимым поэтом. Я читал его стихи и в то время на концертах, поэтому я позвонил к нему и попросил его написать куплеты к «Гейше». Сначала он несколько подозрительно отнесся к моему звонку, но я каким-то образом попал в цель. Маяковский, как оказалось потом, очень любил оперетту, цирк, умел отделить пошлое и тривиальное от здорового и прекрасного профессионального мастерства, которое всегда должно быть в цирке, на эстраде и в оперетте, ценил то мастерство и ту народность, которые были первоисточником и основой этих жанров.
Конечно, вначале ему – новому, великому поэту эпохи – показалось недостойным писать какие-то куплеты молодому опереточному юнцу к «Гейше», но затем он призадумался, так как сам ведь звал поэтов в жизнь, на улицу и знал, что цирк, эстрада, оперетта, не говоря уже о кино, являются самой доходчивой для массы трибуной. Поэтому в принципе и согласился.
Написал даже шутливое начало этих куплетов, но, увы, в то время я не предвидел, что эти строки когда-нибудь станут реликвией и ценностью, и они затерялись.
Досадно, что закрытие театра оперетты помешало мне эту затею довести до конца.
Опереттой далеко не ограничилась моя деятельность в году «незабываемом, девятнадцатом». Трудно припомнить весь тот калейдоскоп разнообразных начинаний и работ.
Принимал я участие и в спектаклях губернского Пролеткульта. Эти спектакли игрались почти без репетиций и могли считаться настоящей халтурой, ставились они в клубах подмосковных фабрик, в неприспособленных, неотапливаемых помещениях, в лучшем случае это были клубы бывшего Общества трезвости при фабриках и заводах.
Там же я начинал выступать в концертах. Ездил я играть куда-то в подмосковную деревню и даже сам ставил у любителей «Женитьбу» Гоголя. Сцена освещалась керосиновыми лампами.
Я помню громадную тягу и любовь новой рабочей и крестьянской публики к концертам и спектаклям, помню, как эта публика была снисходительна и радушна. Было еще то время, когда в концертах слушатели простодушно смеялись, если колоратурное сопрано выводило свои трели в «Соловье» Алябьева и неизменно требовали повторения дуэта Ваньки с Танькой.
В концертах я исполнял «Выезд ямщика» Никитина, тот самый, который я еще читал на экзамене в студию, «Ночь перед судом» Чехова и стихи Маяковского. Его старые стихи: «Гимн судье», «Гимн обеду», «Теплое слово кое-каким порокам», «Наш марш» и только что появившийся «Левый марш».
Кроме того, в концертах мы играли «Тяжбу» Гоголя и «Дорогую собаку» Чехова.
Мы выступали в железнодорожных клубах, в депо, в столовых, появившихся красных уголках, в казармах и в красноармейских клубах, а чаще всего в клубе бывш. Николаевских артиллерийских казарм, которым стал ресторан Скалкина в Петровском парке. На саночках вез я матери на Остоженку от Ходынки, через Ваганьково, свой паек, и праздником было получение этого пайка раз в месяц. Весело шипела мороженая картошка на сковородке в масле-какао и трещали щепки в растопленной мамой буржуйке.
Под незаметным влиянием Закушняка я стал довольно серьезно заниматься художественным чтением.