— И вы бы могли выдать такое изречение.
— Я? — растерялся Болт Бух Грей. — Я охарактеризовал казуистичность изречения…
— Казуистична сама действительность.
— У-удивил! Я на что аналитик, не всегда погружаюсь на глубочайшие смысловые глубины. У, туда-сюда! Выходит, ты возводишь мой интеллект в ранг, обладающий реальными силами к самым глубоченным философским погружениям.
— Возвожу.
— У-уважил. У, как Иисус Христос по душе в пуховых носочках прошел! И все же в этой объективке на действительность есть ущерб, не приемлемый для меня. Я за оптимизм в истории, то бишь я зрю выход из мнимой безвыходности в сексрелигии, соединенной с генофондизмом.
— Во всемирном масштабе, священный автократ, ваша идея спасительна.
— И в самийском.
— Сомневаюсь. Над Самией рок. В ней даже гениальные идеи превращаются в свою противоположность.
— У нас? Чем? Что превращает их в свою противоположность?
— Практика.
— Ты судишь, не зная. Пообщайся хотя бы с Огомием. Твой верный брат и сторонник. Я, отец, меньше для него значу. Огомий душевно, умственно развит так чутко… Других моих детей посмотри. Мечта народов.
— Посмотрю.
— Нельзя верить только себе. Я верю себе, в себя, но я верю тебе, в тебя.
— Пока сексрелигия и генофондизм, какими испытал на собственной судьбе, отвратительны. Они лишены целомудрия. Они — элитарная дьявольщина. Они увеличивают животное потребление для верхушки.
— Курнопаюшка, сам ты элитарий из образованного класса.
— Образованного? Обычная грамотность, скорей специализированная. Я умудрился кое-что постичь за счет тревог натуры. Я проклинаю грамотность. Да и образованность. Именно она привела, треклятая, человечество к трагедии. Топор создавался без математических формул. А формулу ядерного распада для первых атомных бомб — в конечном счете формулу всемирного убийства — создал Эйнштейн. Если кого и не подпускать к генофондированию — образованный класс. О, мне запомнился урок державных леди. Палачество от духовного, фашизм от физического.
Болт Бух Грей поднялся с персидского ковра цвета свежей крови: вальяжно он на нем полеживал — вниз животом, опираясь подбородком в сомкнутые ладони. Все, о чем он говорил, как бы оно ни захватывало, Курнопай не принимал на полную веру: мешала благоустроенность лица Болт Бух Грея, горделивая ублаженность его тела, точно бы подсушенного жаркими гимнастическими тренировками. Но едва он поднялся с ковра, в нем проглянул крестьянский парень, до того уставший за день на сельских работах, что пониклой была каждая его кровинка-мышечка, в глазах — застойная вода грустной усталости. Внезапно Курнопай захотел поверить ему безотчетно и целиком.
Раскаиваясь в том, что к тягостным заботам Болт Бух Грея, пекущегося, в отличие от него, обо всех на свете, он прибавил свое расстройство, граничащее с безответственным ребячеством, Курнопай попросился в отставку. Прочувствованная убежденность виноватого, отворившаяся в голосе Курнопая, была для Болт Бух Грея куда приемлемей, чем его упертость, и он щелчками стал бить пальцами по воздуху и, уходя к лифтовой стене, внятно внушал:
— Привыкай. Разберись в ценностях. Прочь от заковыристых мук. Они уродуют. Трудимся. Двигаем страну вперед.
Медиком, присланным Болт Бух Греем, оказался главный врач державы Миляга. Короткая стрижка гудроново-черных волос была в прострелах седины, отчего прежняя уютность его манер влияла еще смягчительней. Вместе с тем Миляга уже отзывал сановностью. Сановность была в плотной мясистости, в просторном покрое пончовидной рубахи, сшитой из цейлонского батиста, в конструкции шорт — штанины впереди и сзади остроугольны. Обходительность Миляги, в которой раньше и предвзято нельзя было обнаружить угодливости, нет-нет и претила элегантно-заискивающей приятностью.
В минуты осмотра, когда Курнопая задела угодливость Миляги, он вдруг ощутил в сердце подчинительное потрясение от высказываний священного автократа, и оно с новой внезапностью помогло ему обнаружить в себе возможность к заискиванию.