Дверь открылась.
Он услышал характерный щелчок, ощутил движение прокатившегося по комнате воздуха, услышал шаги, тяжелые, грузные. Со слухом, в отличие от зрения, у него было все нормально.
Кто-то довольно крупный подошел к его кровати.
— Уже проснулись, ваша светлость? Как чувствуете себя сегодня?
— Мерзко, — выдавил из себя Ломтев, и это слово подходило и к звуку его собственного голоса. Почти шепот, то ли скрежет, то ли скрип. Голос был определенно не его.
Ваша светлость? Значит, все-таки князь, ведь вроде бы именно так полагается обращаться к князьям, если он ничего не перепутал. Или над ним просто издеваются?
— Это не мудрено, — а вот голос его собеседника был гулкий, мощный, хотя и чуточку грубоватый. Судя по этому, и по примерным очертаниям, которые удалось уловить Ломтеву его новым расфокусированным зрением, человек был довольно крупным. если не сказать, огромным. — Так оно и бывает после плохих дней, а вчера у вас был плохой день. Худший из тех, что я видел, ваша светлость.
— А что случилось?
— А вы не помните, ваша светлость?
— Если бы помнил, — прохрипел Ломтев. — Я бы не спрашивал.
— Дык это, — Ломтев этого не видел, но каким-то образом отчетливо почувствовал, что детина почесал в затылке, раздумывая, стоит ли об этом говорить или нет, если он не хочет спровоцировать новый плохой день. — Внука-то вашего давеча застрелили, ваша светлость. Петеньку, значится. Наши соболезнования вам.
Внука?
Ломтеву обещали тело сорокалетнего князя, вряд ли у того могли быть внуки, достигшие того возраста, в котором в них начинают стрелять. Хотя, может быть, тут стреляют и в детей.
— Мне жаль, — сказал детина, неправильно истолковав причину его молчания.
Ломтев не скорбел. На чьего-то там внука ему было совершенно наплевать.
— Ничего не вижу, — сказал он.
— Так и это не мудрено, ваша светлость, — засуетился детина. — Сей момент, я только очки найду.
Очки.
Причина неважного зрения оказалась вовсе не в перехода, таково было свойство доставшегося ему тела. Что ж, возможно, очки помогут прояснить и остальное.
Если детина их найдет, конечно.
Нашел.
Сначала пытался подать Ломтеву, а потом, аккуратно, словно обращаясь с очень хрупкой и очень ценной вещью, нацепил их Ломтеву на нос.
Зрение прояснилось. Предметы обрели четкость, хотя и стали чуть дальше и меньше.
Первым делом Ломтев посмотрел на своего собеседника. Крупный, как он и раньше догадывался, парень, одетый в свободного кроя серую униформу. Русые волосы, аккуратно подстриженная борода, рост около двух метров, так, на взгляд, телосложение, как у медведя… На вид, лет тридцать-тридцать пять. Кто он? Слуга? Камердинер? Как это вообще называется?
Ломтев не помнил.
Он поднес к лицу свою трясущуюся руку. Тощая, поросшая бурыми волосами, обвисшую кожу усеивают коричневые старческие пятна… Нет, никак не сорок лет. Даже рок-звезды, выбирающие исключительно секс, наркотики и рок-н-ролл, в сорок лет выглядят получше.
— Зеркало, — потребовал Ломтев.
— Сей момент, ваша светлость, — детина порылся в прикроватной тумбочке и вручил Ломтеву маленькое зеркальце в металлической окантовке.
После того, как Ломтев посмотрел на свою руку, открывшееся зрелище не стало для него большим сюрпризом. В зеркальце умещалось не все и сразу, но масштаб катастрофы оценить было можно.
Худой обтянутый кожей череп, покрытый копной седых волос, от лба к затылку идут две залысины. Морщины, старческие пятна, какой-то застарелый шрам на правой щеке… Борода, тоже седая и нечесаная. Усы, как часть того же ансамбля…
Рассмотреть тело мешало укрывавшее его по грудь одеяло, но от него тоже не стоило ждать ничего хорошего. Когда-то наверняка могучее, сейчас оно было жалким и высохшим. Слабое воспоминание о том человеке, которым он был когда-то.
Кстати, а кем он был-то?
Если бы Ломтева попросили назвать возраст нового вместилища для его души, или, как там говорил чертов проводник, атмана, он бы определил его лет в сто. В лучшем случае — в восемьдесят, но это были бы очень плохие. не знавшие медицины и здорового образа жизни восемьдесят.
Но, помимо очевидных минусов, у его нового положения были и определенные плюсы.
Дедушка старенький, дедушке все равно…
— Кто я? — спросил Ломтев.
Детина на несколько секунд завис, потом снова принялся чесать затылок.
— Видать, совсем плохой у вас вчера был день, ваша светлость, — озадаченно прогундосил он. — Всякое я видел, но чтобы человек имя свое забыл… Вы, ваша светлость, князь Громов. Виктор Алексеевич.
Фамилия совпадала с той, что называл проводник. Он ведь называл? Но это явно не глава семейства, властный, могущественный, находящийся на пике сил. Это, скорее, его выживший из ума отец. Или дед.
Бракоделы, подумал Ломтев о проводнике и тех людях, что его послали. Ничего правильно сделать не могут. Хорошо хоть, только князем ошиблись.
Вселили бы его в крестьянина кого-нибудь, неграмотного и ничего, кроме сохи, не видевшего, и шатай эту империю с нуля…
— Ладно, — сказал Ломтев, пытаясь принять новую информацию. — А кто ты?
— Так это… Иван я, ваша светлость, — сказал детина. — Вообще-то, я тут санитар, но вы меня денщиком своим кличете, а я и не возражаю.
Санитар, значит? Больница? Вряд ли, обстановка слишком роскошная, резная мебель, ковры, шторы бархатные… Дом престарелых? Или он какой-нибудь крепостной санитар, в фамильному особняку вместе с мебелью приписанный?
Вряд ли князь находится со своим денщиком в отношениях настолько близких, что тот сможет заметить подмену. Скорее, любые странности он будет списывать на старческий маразм. Конечно, стоит быть осторожнее, но пока стратегия "мне триста лет, я выполз из тьмы" вполне себе работала, и Ломтев решил уточнить еще кое-какие детали.
— Где я?
— В пансионе "Золотая осень, ваша светлость.
Значит, все-таки дом престарелых. Золотая осень, последний приют. Судя по обстановке, здесь недешево, но, судя по рассказам проводника, семья вполне может себе это позволить.
— И что со мной?
— Вы просто старенький, ваша светлость, — сказал Иван. — А я за вами, значится, ухаживаю.
— Так давай, начинай, — сказал Ломтев. — Сегодня у меня не настолько плохой день, и я не собираюсь до вечера проваляться в постели. Помоги мне встать.
— Встать? — изумился Иван, даже забыв добавить про "светлость", и ломтев понял, что на этот раз сморозил что-то несусветное. Мгновением позже его блуждающий по комнате взгляд уперся в стоявшее в дальнем углу кресло-каталку.
Класс, подумал Ломтев, так вот почему ноги не слушаются. Я еще и парализован ниже пояса?
Нормально вообще.
Он почувствовал поднимающуюся из глубин его существа ярость, но бедняга Иван был явно не тем объектом, на котором стоило бы ее вымещать.
— Сесть, — сказал Ломтев, подавив в себе естественные порывы. — Помоги мне сесть.
— Сей момент, ваша светлость, — Иван сдернул с него одеяло, и Ломтев узрел еще одну грань его нового существования. Это было логично, в общем-то. учитывая диагноз, но все равно оказалось для Ломтева неожиданностью, причем крайне неприятной.
Памперс.
Под пижамными штанами явно угадывались очертания памперса, и сейчас Иван будет его менять.
Как он это, собственно говоря, каждый день делает.
Может быть, даже гордится оказанной ему честью и доверием, все-таки, княжеский памперс — это тебе не хрен собачий.
Все это было настолько унизительно, несправедливо и вообще, что Ломтев был готов то ли разрыдаться, то ли забиться в истерике. Но вместо этого, когда Иван свернул с его худых ног пижамные штаны, он зажмурился и крепко сжал зубы.
Процедура оказалась небыстрой, перед тем, как нацепить на князя новое изделие, Иван обтер его тело сначала влажным, а потом сухим полотенцем. Потом штаны наконец-то вернулись на место, Иван подкатил к кровати кресло-каталку и помог Ломтеву в нее пересесть.