Люди приветствовали и Людовика. В конце концов, он был их королем. Я слышала, как Елизавета говорила Кристине, что по молодости лет он не успел еще разочаровать народ.
– Вся их ненависть направлена на нашу мать и на маршала д’Анкра, – сказала Елизавета.
Мне хотелось знать больше. Почему они ненавидят мою мать и кто такой маршал д’Анкр – этот Кончино Кончини,[17] о котором вечно шептались люди?
Хоть я терпеть не могла учить уроки, я жадно впитывала все рассказы о том, что происходит вокруг. Беда в том, что, когда тебе шесть, никто не воспринимает тебя всерьез и не желает откровенничать с тобой.
По пути в Бордо мы останавливались в замках и больших домах и развлекались вовсю. Гастону и мне иногда разрешалось потанцевать; кроме того, я пела – ибо голос являлся еще одним великим моим достоинством, и преподаватель часто сравнивал мое пение с трелями соловья.
Мы явно радовали королеву, однако я не вполне уверена, что причиной тому была материнская любовь. Возможно, государыня добивалась, чтобы, восторгаясь ее детьми, люди забыли о собственных ее немыслимых делах и поступках, которые так раздражали всех вокруг.
Однако мы с Гастоном ни о чем таком не задумывались – ему ведь было семь, а мне – шесть лет, и интересовали нас лишь развлечения.
– Как увлекательна жизнь! – сказала я Гастону, и он от всего сердца согласился со мной.
Наконец мы приехали в Бордо.
Мы не присутствовали на той торжественной церемонии, где французы и испанцы обменялись принцессами, однако мы танцевали на последовавших за этим празднествах; из Бордо мы уезжали уже без своей сестры Елизаветы, но зато с невесткой, известной как Анна Австрийская. Выйдя замуж за нашего брата Людовика, она сделалась королевой Франции.
Мы вернулись в Париж – и тут стало еще веселее. Мы должны были показать Анне Австрийской и сопровождавшим ее лицам, насколько изысканнее и тоньше мы здесь во Франции, чем они в Испании.
Когда мы въехали в город, узкие улочки были запружены народом, сбежавшимся поглазеть на новую королеву. Никто не любит ярких зрелищ больше парижан, и им несомненно понравилась Анна, ехавшая рядом с Людовиком во главе кавалькады. Девушка была высокой, стройной и настолько же светловолосой, насколько темноволосой была я. Более того, она была совсем юной – примерно одного возраста с Людовиком. У нее были красивые руки, которые она с удовольствием выставляла напоказ, – и вообще Анна казалась очень уверенной в себе. Я подумала, что мы с ней могли бы отлично поладить; ведь я уже выяснила, что она не слишком преуспевала в науках, зато любила петь и танцевать не меньше моего.
Мы проехали мимо нового здания на Королевской площади и площади Дофина; строительство тут затеял еще мой отец. Я наблюдала за Анной, стараясь понять, произвел ли на нее впечатление наш громадный город. Мой отец придавал большое значение возведению домов и дворцов – и здания эти очень украсили столицу.
– Ах, мадам принцесса, – говаривали немолодые дамы, – вам повезло жить в нынешнем Париже. В наши дни он выглядел совсем иначе. Но благодаря вашему великому отцу Париж стал самым прекрасным городом на свете!
Я знала, что отец завершил строительство старого Арсенала – того самого, на пути к которому был убит. И еще отец построил Отель де Вилль. Как-то мне показали этот дворец, и я с благоговением взирала на великолепную лестницу, резные потолки, изящные двери и замечательный камин в тронном зале.
Все это создал мой отец… При упоминании о нем люди всегда восклицали:
– Как жаль, что он погиб! Какая трагедия для Франции!
Иногда, слыша это, я чувствовала некоторую неловкость, поскольку понимала: люди порицают таким образом нынешнюю власть – то есть, попросту говоря, мою мать; ведь Людовик был еще слишком молод, чтобы его можно было ругать за дурное правление.
Когда мы приблизились к Лувру, я почувствовала, что сердце мое наполняется гордостью. Мы называли этот дворец Новым Лувром, поскольку старый стал столь ветхим и небезопасным, что Франциск I,[18] любивший красивые здания, решился его перестроить. Едва приступив к этому, Франциск умер, но следующий король, Генрих II,[19] и его жена Екатерина Медичи тоже обожали прекрасные дворцы и продолжили начатое дело. И я сама преклоняюсь перед красотой; пока не пришлось мне покинуть Францию, я часто проезжала мимо Нового Лувра – и всякий раз трепетала при виде великолепного фасада – творения Филибера Делорма.[20]
К свадебным торжествам при дворе отнеслись со всей серьезностью. В Париже мы могли позволить себе быть более расточительными, чем эти испанцы в своих провинциальных городках, и собирались показать надменным грандам, какие мы тут богатые и умные.
На время все должны были забыть о своих обидах и наслаждаться празднествами. Редко доводилось мне видеть свою мать такой счастливой. Она получала столько удовольствия от свадеб! Позже она начала прививать мне стойкую приверженность к католицизму и стремление везде и всегда отстаивать истинную веру. Существовали две заповеди, которых следовало придерживаться любой ценой. Первая гласила: я сама должна быть ревностной католичкой и строго следить, чтобы весь народ – ради его же собственного блага – пребывал в лоне святой католической церкви. Вторая заповедь касалась священного права королей на власть: государь – помазанник Божий; трон дарован ему самим Господом; потому монархия непоколебима и вечна – и никакой другой формы правления быть не может.
Но сколь бы непреклонна ни была моя мать в этих двух вопросах, она все же обожала торжества, пиры, балы и твердо решила, что будет веселиться вовсю. И не важно, что сказал бы по этому поводу старый де Сюлли. Ее это совершенно не волновало. Он мог ворчать в одиночестве сколько душе угодно. Герцогу указали на дверь сразу же, как только он потерял своего господина.
Денег не жалели. Все собирались славно попировать на свадьбе, которую устроила государыня, именующаяся отныне королевой-матерью, поскольку у Франции была теперь и молодая королева. Для меня это было прекрасное время. Я забыла про уроки, про скучные однообразные занятия, про строгие замечания мадам де Монглат – все это кануло в прошлое. Сейчас мы праздновали свадьбу нашего короля, и я собиралась насладиться каждым мгновением этих торжеств.
Я танцевала. Я пела. «Какое обворожительное создание – маленькая мадам Генриетта!» Я не раз слышала эти слова и успевала заметить на лице матери довольную улыбку.
Какое счастье! Я молилась, чтобы оно длилось вечно.
Многие наши увеселения были выдержаны в испанском духе – в честь королевы, конечно. Некоторые наши дворяне проявляли кастильскую галантность; исполнялись кадрили и испанские танцы. Гастон и я немного освоили испанское па-де-де, которое и исполнили, ко всеобщему восторгу двора. Некоторые дамы и кавалеры переоделись богами. Я сидела с вытаращенными глазами, наблюдая, как Юпитер вводит в зал Аполлона и Диану; затем появилась Венера, которая, преклонив колена перед молодой королевской четой, стала нараспев читать стихи о Прекрасной Испанке. Бедный Людовик смотрел на все это с отвращением; юному королю нелегко было улыбаться и изображать из себя счастливого новобрачного. Вполне возможно, что он вовсе не хотел жениться и теперь немного волновался, думая о будущих своих супружеских обязанностях… точно так же, как и Елизавета. А вот юная королева, откинув назад свои длинные белокурые локоны и выставив напоказ прелестные руки, явно наслаждалась всем происходящим.
В какой-то момент некая старая женщина взяла меня за руку и усадила рядом с собой.
Сперва я не знала, кто она, однако была заинтригована… Эта особа внушала мне благоговейный страх. У нее был царственный вид, поэтому я сразу догадалась, что она важная дама; и все же я не могла понять, чего она хочет от меня.
Она вцепилась мне в плечи своими старческими руками и принялась внимательно меня разглядывать. Я не могла отвести от нее глаз. У нее было морщинистое лицо, под глазами залегли глубокие тени, однако благодаря толстому слою румян и белил женщину эту издали вполне можно было принять за молодую. На ней был пышный черный парик, а наряд ее навевал мысли о прошлом. Широкий плащ, отделанный золотой тесьмой, давно уже вышел из моды.