Вот и сейчас Франц снял один, дабы залепить им свежую рану на указательном пальце: по пути через кладбище они с Джеком наткнулись на белку, и вместо ореха Франц попытался подсунуть ей свой окурок. Радуясь, что, возможно, скоро он умрет от бешенства, Франц весело щурил глаза, что стали на десять тонов бледнее крови. Почти оранжевые и настолько тусклые, что на его месте любой другой вампир давно бы сошел с ума от жажды и позора.
– Слушай, а почему ухажеров Титании каждый раз закапываем именно мы? – в какой‐то момент спросил Франц, пиная мелкие камни гравия, подворачивающиеся им на тропе. По правую от них сторону редели могилы, по левую – поросли красного плюща. Как две границы, отделяющие мир живых от мира мертвых. Правда, в Самайнтауне то и другое давно сосуществовало вместе – настоящих границ не было нигде.
– А кому еще это делать? Лоре? – отозвался Джек насмешливо, повернувшись к другу в пол-оборота.
– Хм, если прикрутить к ее колесам ковши, то могло бы получаться быстрее, чем у нас. – Франц засмеялся так громко, что разбуженные вороны всколыхнули ветви вязов. – Ну, а если серьезно… Никто, кроме Титании, не убивает, но никто же, кроме нас, не разбирается потом с последствиями. Отчего такая несправедливость, а? Почему ей хотя бы раз самой своего мужика не закопать? Уверен, рытье могил поможет ей научиться сдержанности. Давай просто попробует как‐нибудь?
– Ох, Франц, ты такой грубиян! Женщины не должны копать могилы, чтобы хоронить своих любовников, понимаешь? – ответил Джек ему снисходительным тоном. – Это сугубо мужская работа.
Франц загремел лопатами, выражая несогласие. Они прошли еще немного, переговариваясь и обсуждая, какую сумму из фонда Джека Самайна им придется вывалить Ральфу в этот раз, чтобы он замял дело с родственниками Мора, и в конце концов достигли распахнутых настежь чугунных ворот с высокими пиками. Рядом пустовала будка сторожа, который должен был закрывать их на закате, чтобы открывать на рассвете, если бы Джек однажды не понял, что смотритель на самайнтауновском кладбище – что рыба с зонтом: оно прекрасно присматривает за собой само. Точнее, гули. Некоторых из них они с Францем встретили по дороге, когда миновали болото. Зубастый старик даже снял перед ними шляпу, прежде чем поинтересоваться, «не тащат ли господа случайно что‐нибудь мертвое и мясистое». «Уже нет!» – ответил Франц весело, и Джек отвесил ему подзатыльник, пусть тот и был на голову выше ростом.
На Старом кладбище бронзовыми табличками щеголяло каждое пятое дерево, но наизусть Джек знал лишь две – ту, которую они прошли, и ту, которая встречала всех на входе. Потому что обе Роза однажды выгравировала собственной рукой, когда хоронить уже было кого, а кому хоронить – нет.
«Здесь все равны, господин и его слуга, великий и ничтожный, благородный и плохой. На небесах и внизу – все одинаково».
– Я, ты, он, мы, вы, они… – повторил Джек шепотом, сунув руки в карманы вельветовых штанов. – Здесь все равны. Кроме тебя, Роза. Ты, как всегда, прекраснее всех.
Там, где кончалось Старое кладбище и начинался город, пролегала еще одна формальная граница между мертвыми и живыми. Ее венчала заброшенная католическая церковь из серого мрамора с куполом, до того разрушенным, что даже Франц мог безбоязненно смотреть на нее и не морщиться. Ведь как в Самайнтаун прибывали новые люди, которые не-люди, так вместе с ними прибывали вера, культы, традиции и практики колдовства. Даже здесь, у кладбища, если пойти на юг, в сторону реки, можно было наткнуться на останки ритуальных костров, языческие алтари и несколько башенок из нефрита неизвестной природы и происхождения. Боги, которых поселенцы привозили с собой, так отчаянно вытесняли друг друга, что случайно вытеснили и Бога, с которого все началось. Роза была той, кто повелела отстроить католическую церковь, и той, после чьей смерти она стала никому не нужна.