Звезды, звезды!
Кучами, отдельностями, величиною по грецкому ореху каждая, полощат они ночное небо.
Полярная низко у горизонта.
Вспоминается Африка: там Полярная была еще ниже. Собираются все мысли за день, за год, за всю жизнь — чего-то нехватает. Кругом красота, полный мир… Нехватка внутри себя: не полные, не четкие восприятия и отображения не полны и смутны.
Пространственность еще только мерещится. В ней переломы и культуры и самого облика человеческого, но как труден путь к ней — окован в трехмерии кубизма аппарат мой…
Край солнца выходит из за Рухабата, зажигая майолику Шир-Дора.
На крышах подымались жены, дети, мужья. Потягивались в розовом сиянии сартянки.
Снизу зажужжало весенним ульем. Новый день, новые поиски.
Внизу под аркадами древнего рынка раскладывались тюбитейки. Стучали кузницы. Кричали о лепешках разнощики.
От Биби-Ханыма надвигался караван верблюдов. Гордые морды, лебединые шеи и мудрые, мудрые глаза.
Вот последняя раса, не даром защитились они умершей почвой — цветом пустыни.
Ослы шныряют толпой.
Эти принаровились. Глаза бездумные.
— Лишнего не сделаю, хозяин, как ни горячись. Проковыряешь дыру на чолке — тебе же хуже… Важничать, брат, нечем: судьба! Повернись она иначе, быть бы и мне хозяином и ковырять бы на тебе спину… Естественный подбор, брат, да…
Болтаются уши. Все для него знакомо. Ничего нет на земле особенного и ослик толкает тюками прохожих, получает тумаки, прошныривая толпою базарников.
Садык разложил четыре халата, катушки ниток. В одной руке его роза, другой держит пьялу горячего чая.
— Салам, товарищ! Как поживайот?
— Здравствуй, здравствуй, Садык…
Пора за город — к Чапан-Ате.
Одна из дорог к высотам Чапан-Аты ведет через Афросиаб — развалины древнего Самарканда.
Минуя кладбище, спускаешься на большую дорогу. Минуя каменный мост Сиаба, попадаешь в пригородную деревеньку, в конце которой кривой чайханщик останавливает поболтать, предложить за добрую советскую цену винограда, и, наконец, вырываешься в пустыню.
Холмы отлого начинаются за деревенькой. Полузабытые сады. Одинокие ореховые деревья.
Две дороги окружают высоты и обе сходятся у заревшанской Арки.
Как ручейки, по каменистым грудам вьются тропинки — все они стягиваются к Чапан-Ате, Отцу Пастухов, легендарному герою, защищающему Самарканд от разлития Заревшана.
Верстах в восьми на одной из выдающихся шапок возвышенности стоит мавзолей — мечеть Чапан-Аты.
Возвышенность защищает, как искусственная насыпь, низменность от прорына реки.
— Когда очень прогневаем Аллаха, горы и камни потеряют сцепку свою — все ворота для огня и воды откроются, — сказывал мне Галей.
И что бы было, если бы Заревшан проточил высоты — черный ил оказался бы на месте Самарканда.
Но скала прочная, объеденная бурным потоком, она отшлифовала пласты своих залежей в кремневые плиты.
Древние отвели бушующий Заревшан в параллельный ему арык Кара-Су.
Кара-Су питает рисовые поля, в Кара-Су любящая более спокойные воды рыба.
Памятник Чапан-Аты для меня исключительный пример связи рельефа почвы с архитектурой.
Мыши и серые змеи обитатели этой мечети.
По обетам чьи-то руки наполняют сосуды с водой в углу мечети.
У гробницы обычный стяг из конского волоса с навязанными ленточками тканей от болящих и просящих паломников, как в Италии в часовенках св. Девы.
Отсюда предо мной вся Самаркандия.
К юго-западу едва виден Биби-Ханым.
Налево цепь гор, возвышающихся до вечных снегов.
На восток за рекой Ворота Самарканда, где проходит железная дорога.
На север до безконца уходит Заревшан, распластываясь бесчисленными рукавами с хребтами черного ила.
Влево от Заревшана до Заревшана Самаркандия. Серебряно-зеленые градации, как в плоской чаше. Где то там, в Бухаре, сливается ее далекий край с небом.
Небо я видел во все часы суток.
Днем оно невероятных разливов от нежностей горизонта до дыры, зияющей в звезды на зените.
От окружения солнца оно имеет еще новые разливы до противустоящей солнцу точки.
Этот переплет ультрамарина, сапфира, кобальта огнит почву, скалы, делая ничтожной зеленцу растительности, в конец осеребряя ее, — получается географический колорит страны в этих двух антиподах неба и почвы.
Это и дает в Самаркандии ощущение зноя, жара, огня под чашей неба.