– А долго еще ехать? – спросила Ольга.
– Не очень, – уставшим голосом ответил Паша, – не больше часа, а вот топать ножками тебе действительно долго: сначала лесом, потом через Золотоношку – речку нашу, а там снова лесом, лесом, пока не упрешься в монастырскую стену.
– А чего это у вашей речки такое странное название – Золотоношка? – спросила Ольга.
– Это я тебя должен спросить, почему у нее такое название, – повернулся Павел к Ольге, снова весело рассмеявшись. – Всех вас, монашек, в народе почему-то окрестили «золотоношами», словно вы прииск магаданский. Тут спокон веков монастыри по лесам стояли. Раньше в этих местах вообще дебри непролазные были, вот и понастроили монахи своих берлог. После революции начали все разрушать, а что не успели – то после войны доломали и растащили. Только ваш монастырь уцелел чудом. Что только ни делали, чтобы закрыть и отдать на пользу людям – ничего не получилось. С революцией его, правда, прикрыли, но позже разрешили опять Богу молиться. Так и живут эти «золотоноши» по сей день.
Помолчав, Ольга снова решила спросить Пашу:
– А кто ж такая Аннушка, которая твоего дружка чуть не до смерти напугала? Тоже, что ли, из тех «золотонош», как ты их называешь?
– Что ли, – после долгой паузы ответил Паша. – Что ли, а, может, и не что ли. Этого путем вообще никто не знает. Болтают, правда, всякое, особенно бабью эти брехни слаще меда. Одна расскажет, другая приврет, третья еще нафантазирует с целый короб – и пошла гулять брехня по свету.
– Какая же это брехня, когда сам полчаса назад рассказывал, что твой дружок эту самую Аннушку своими глазами видел? – возразила Ольга.
– Видел – не видел, – опять в раздумье ответил Паша, стараясь объезжать глубокие рытвины на дороге. – Мишку все психиатры области расспрашивали, что он на самом деле видел, а что могло ему померещиться с контуженой или пьяной башки. Его дружки тоже толком ничего не могли добавить, потому что сами как чокнутые или сонные в тот момент были, ничего не помнят, кроме девки в черном.
Ольга чувствовала, что Павел не был расположен продолжать эту тему дальше. Но вдруг он повернулся к ней:
– Кто его разберет, где тут правда, а где брехня. Когда-то в здешних краях жила действительно одна Аннушка. Откуда она пришла – теперь этого никто точно не знает. Жила она в том самом монастыре, куда тебя нелегкая несет, то есть монашкой была. А, может, и не была вовсе, а лишь собиралась ею стать, да не успела. Их там двое осталось – та самая Аннушка да старушка, которая не могла двигаться. И вот однажды к ним в гости пришли такие же «спецназовцы», как наш Мишка. Это в самом конце двадцатых годов было. Церкви ломали, монастыри закрывали, попов на Соловки, монахов по домам – кого куда, в общем. А те двое на месте сидели, не хотели никуда ехать. Наверное, думали и надеялись, что товарищ Сталин попросит у народа прощения за все плохое, и жить станет лучше, жить станет веселее. Ну и дождались. Пришли комиссары монастырь закрывать.
Дело зимой было, в самое Рождество. Поехали красные комиссары на санях, на тот берег легко по льду переправились. Приезжают – и глазам своим не верят: сидят в холодной комнатушке красавица снегурочка и бабушка – такой себе одуванчик: дунь раз – и душа вон. Стали выяснять, кто такие. А когда все выяснили, то захотелось им покуражиться над ними. Пьяные все были, а лес глухой, вокруг ни души, кричи–не кричи – никто не услышит, а если и услышит, ни за что не пойдет на помощь.
«Кончилась, – объявляют им, – ваша религия на веки вечные. Теперь вы люди свободные от всяких предрассудков. Люби, мойся – греха не бойся! А чтобы не думали, что мы обманываем, то сейчас же, прямо тут, сыграем красную свадьбу!».
Старая от такой новости чуть Богу душу не отдала. А те успокаивают:
«Вы, бабушка, можете не волноваться. В невесты уже по годам не пройдете, только в почетные свидетели, а вот младшенькая – в самый раз. И женихи у нас все достойные, пусть сама выбирает. А если хочет, то пусть всех сразу, мы не будем против. Теперь все поповские законы отменены».
Ну и сыграли ту «свадебку». Прямо на глазах у старухи. Старушка сразу померла – сердце слабое, а молодая еще жива была какое–то время. Зубы стиснула и ни звука не проронила, пока те уроды по очереди ею пользовались. А потом повели ее босой по снегу и морозу, хотели сдать в местное ЧК. Когда она упала, то положили в сани. Едут, смеются: «Мы тебя, милая, там обогреем, отмоем, ты нам еще послужишь верой и правдой». А позже смотрят: она уже холодная. Не от мороза, а оттого, что тоже, видать, сердце не выдержало... Те ироды ее прямо в сугроб и скинули. Думали, что голодному зверью лесному и птицам пожива будет, никто ее не найдет. И со спокойной душой двинули дальше. Доехали до реки – и по январскому льду, по своему же следу, на тот берег. Лед в ту пору на реке всегда крепкий. А тут он возьми да и проломись под ними. Все враз и пошли на дно, вместе с санями и лошадьми.