Кое-как покончив с дневными делами, после полудня Пупаракис покинул свой кабинет и предпринял короткую инспекцию верфей. Прямо перед ним шел демонтаж нефтегруза в семь тысяч тонн, разрезанные трюмы которого были покрыты черноватой зловонной коркой. Чуть дальше курочили «Принцессу Эсмеральду». В фургоны антикваров грузили кресла, предметы из меди, люстры, вырванные из салонов теплохода.
С этими двумя объектами должны были закончить не позже чем через неделю. Тогда настанет черед «Саратова». Все бригады будут мобилизованы на расчленение самого длинного и самого тяжелого судна, когда-либо входившего в порт Сан-Франсуа-ле-Моля.
Не было еще и четырех часов, когда «ягуар» въехал в ворота виллы. Впервые Пупаракис возвращался так рано. Он спрашивал себя, чем Ким могла заниматься в послеполуденные часы. Скорее всего, слушала музыку или прокручивала на огромном экране одну из шестисот кассет видеотеки. Если, конечно, попросту не спала. Пришло время решительно с ней объясниться.
После неудавшейся попытки побега она казалась ласковой и совершенно покорной, словно хотела заслужить прощение. Он не знал, как себя с ней вести. Сегодня или никогда: он должен поставить вопрос ребром.
Подойдя к комнате в полуподвале, он тотчас заметил, что засов не задвинут. Он хотел войти, но дверь была заперта изнутри. Ключ, вставленный в замочную скважину, не позволял ему увидеть, что там происходит. Наклонившись, он прижался к ней ухом, но услышал только тихие звуки музыки. Он обуздал в себе желание замолотить в дверь и ждал, прислонившись спиной к стене. Холодок подвала леденил ему кровь.
Раздался сухой щелчок ключа, и из комнаты, неся поднос, загроможденный чайным прибором, вышел Аму. Заметив Пупаракиса, устроившего засаду в полутьме, он почтительно поклонился.
— Почему, черт побери, ты закрываешься с ней? — ревел Пупаракис.
— Мера предосторожности, хозяин.
— Тебе нужно столько времени, чтобы налить чай?
Он не стал дожидаться ответа и устремился в комнату. Ким сидела на краю постели с открытым журналом на коленях. Изящная фарфоровая чашка, которую она держала в руке, еще дымилась. Она выглядела как обычно, прическа в порядке, но покрывало на кровати было смято.
— Моя Надя, моя Ким! Простите меня, мне пришла в голову дурная мысль. Я подумал, что вы и Аму…
— О! Будьте так любезны, продолжайте!
Пупаракис заметил, что она пытается успокоить дыхание.
— Я подумал было, вы проявили к нему особое расположение. Это ведь глупо, да?
— Не так уж и глупо, по большому счету. Часы, проходящие в ожидании, столь длинны, что я вполне могла захотеть развлечься.
Пупаракис сел рядом с ней, взял ее за руку и заключил эту маленькую ручку в свои широкие как лопаты ладони.
— Если вы хотите, можете уйти хоть сейчас. Я не желаю больше держать вас здесь против вашей воли. Но если вы примете мое предложение, весь мир будет принадлежать вам. Как только мы поженимся, вы больше не будете жить здесь, это место вас недостойно. Вы будете проводить зимы на островах или в горах. У меня нет детей, вы станете моей единственной наследницей, и, уверяю вас, я не буду жить сто лет. Но вы можете переступить этот порог и бежать в поисках эфемерной свободы или вернуться к родителям. В передней будет лежать конверте небольшой суммой, которая пригодится вам, когда вы выйдете отсюда. Но если вы решите остаться, я клянусь вам, вы будете самой обеспеченной из женщин.
Он взял пустую чайную чашку и машинально вертел ее в руках.
— Не говоря о тех маленьких вольностях, которые мужчина моих лет должен уметь прощать своей юной спутнице. Мы будем прекрасно понимать друг друга, вот увидите.
— Я дам вам ответ через час, — сказала Ким.
Пупаракис покинул комнату, не добавив ни слова. Впервые он оставил дверь распахнутой. Кровь стучала у него в висках.
У подножия лестницы он встретил Аму, который невозмутимо стоял на страже.
— Следуй за мной! — приказал он.
Они поднялись наверх, вышли в парк и прошли по аллее до деревянной беседки, скрытой в листве. Пупаракис толкнул плечом низкую дверь. Он подобрал черенок лопаты, испытал его прочность, ударив им о ладонь, и повернулся к Аму.
— Слушай меня внимательно, Аму, и будь преданным своему хозяину. Если ты ее поцеловал, это будет стоить тебе пять ударов. Если ты ее гладил, это потянет на десять. Но если ты спал с ней, то цена — пятьдесят ударов. Сколько ударов я тебе должен?
— Шестьдесят пять, хозяин.