Франциск продолжал играть свой вальс.
Двое мужчин поволокли Забеллу по коридору, потом куда-то вниз, в подвал, обыскали его, раздели и долго еще отделывали кулаками и ногами.
Забелла лежал неподвижно.
Умаявшись, эти двое выкатили коляску из ворот.
— Играй, играй, — сказал Франциску один из них.
Франциск тихо растягивал меха гармоника.
— Ну, — спросил он.
Оба молчали, остывая и прислушиваясь к легкой и печальной музыке. Над коляской, над гармоникой кружились белые снежинки.
— Ну? — повторил Франциск.
Мимо коляски, громыхая по булыжнику, промчался фургон с надписью: «Хлеб». Возле школы-семилетки рабочие выгружали из машины уголь. Шли дети с портфелями.
— Жив он, — сказал один из мужчин. — По крайней мере был. До нашего ухода.
— Хорошо, — глухо произнес Франциск. Вероника по-прежнему стояла за обвалившейся стеной в развалинах и, кажется, молилась.
— Капусту будешь? — спросила Вероника уже в тесной, но чисто прибранной комнате. — Разогреть?
— Не стоит, — мягко сказал Франциск. — Разве ты сейчас о капусте думаешь?
— Давай уедем отсюда, Франциск! Уедем!.. Неужто на свете нет такого места, где бы человек не охотился на человека?
— Нет, Вероника, — ответил тот. — Меняется только порядок: то ты охотишься, то — на тебя. Жалко, но сейчас не наш черед. Я это чувствую.
— Он жив? — вздрогнула Вероника.
— Нельзя убивать неизвестно кого. Он спросил — мы ответили, — сказал Франциск. — Теперь мы спросим — он ответит. Надо знать, кого убиваешь.
— Я все-таки разогрею.
Ей хотелось чем-то заняться, не думать, и Франциск понял это.
— Мы поженимся, Вероника. Поженимся, как подобает людям. С фатой и у алтаря. Ты хочешь с фатой и у алтаря?
— Хочу, — сказала Вероника.
— Вот и хорошо. А сейчас, голубушка, спустись в подвал и делай свое дело, как каждый из нас. Будь с ним ласкова. Сама знаешь, как женщина умеет.
— Даже сейчас, — горестно улыбнулась Вероника, — я все равно для тебя — шлюха. Из солдатского борделя вытащил и в бордель толкаешь.
Вероника повернулась и зашагала прочь.
— Бордель милосердия, — сказал себе Франциск и улыбнулся. И вдруг добавил ей вслед: — Но ты там не очень, не очень…
В заваленное кирпичными обломками подвальное оконце сочился скудный свет осеннего дня. Забелла открыл глаза, но не отважился ни встать, ни пошевелиться. Лишь кончиками пальцев дотянулся до своей шляпы и с грехом пополам нахлобучил ее на голову. Потом он обшарил свои карманы, но ничего в них не нашел. Во дворе, где-то совсем рядом с подвальным оконцем, ворковали голуби, и слышно было одобрительное «гуль-гуль гуль…» Наверху кто-то все время ходил и то колол дрова, то гремел посудой, то плескался водой. «Гуль-гуль-гуль» — раздалось еще раз, на сей раз последний, и теперь уже замолкли голуби, затихли шаги наверху, только доносилась беспокойная однообразная мелодия вальса.
— Гуль-гуль-гуль, — пошевелил губами Забелла, словно проверяя, пе лишили ли его дара речи.
В подвал, с супом в жестяной консервной банке, спустилась Вероника.
Забелла глянул на пес левым, менее заплывшим глазом, па всякий случай поглубже нахлобучил шляпу па голову.
— Ешь, — сказала Вероника и поднесла к его губам консервную банку. — Не бойся, здесь одна жидкость без гущи. Как-нибудь проглотишь. Денька два ты сможешь только пить. Радуйся! Они навеки могли отбить у тебя охоту пить и есть.
Забелла попытался оттолкнуть банку, капустная похлебка перелилась через край.
— Если не хочешь подохнуть — ешь, — проворчала Вероника, подняла его голову, заглянула в глаза. — Господи, какие у тебя глазищи! Хоть и залиты кровью… Лаура — это кто, твоя баба? Молодой ты еще, только волосы седые. Сделай милость, выпей! А то тебя твоя Лаура любить не будет.
— Послушай, позови своего Лиса, — Забелла ткнул пальцем в потолок, туда, где ворковали голуби, откуда доносился вальс и призывное «гуль-гуль-гуль», похожее па бульканье утопающего.
— Там, наверху, в коляске не Лис, — сказала Вероника. — Это Франциск.
Вероника перетащила Забеллу на какой-то тюфяк, положила его голову себе на колени и краешком платья принялась осторожно вытирать его разбитое лицо.
— Я за тебя молилась, — сказала она.
— Шляпу, — сказал Забелла, — шляпу мне на лоб положи.
Крутя колеса сильными руками, в подвал на коляске вкатил Франциск, остановился поблизости от тюфяка, долго и угрюмо молчал, закурил, зажег еще одну папиросу, бросил ее Забелле.
Папироса дымилась на голой груди чужака, но Забелла даже ухом не повел, только впился в инвалида заплывшими глазами.