4
Полицейские машины с включенными фарами и полицейские, прибывшие в два часа ночи на место происшествия, разбудили узкую улочку. Полицейские с трудом сдерживали любопытных. Горман, сотрудник медицинского следственного бюро, тщательно осматривал труп, не изменяя, однако, его положения. Действия Гормана были скрыты от глаз толпы переносной брезентовой ширмой.
Недалеко от Гормана стояли Бурровс и Йенсен и терпеливо ждали предварительных результатов медицинского осмотра. Окончательный результат осмотра мог быть получен лишь в лаборатории.
Бурровс сказал:
— Это непохоже на сексуальное преступление, хотя труп совершенно раздет.
— Если не считать ботинок, — сказал Йенсен. — Интересно, почему с него сняли все, а носки и ботинки оставили?
Из дома, перед которым они стояли, вдруг раздался пронзительный женский крик. Бурровс вздрогнул.
— Проклятье, это невыносимо, — сказал он.
— Да, — задумчиво сказал Йенсен. — Это женщина, которая его нашла. Горман сделал ей успокоительный укол, но он еще не подействовал.
— Мы должны завтра утром поговорить с ней, — сказал Бурровс.
— Обязательно. Если, правда, нам повезет. Потому что утром наверняка подключится ее лечащий врач и не подпустит нас к ней как минимум в течение недели.
Крик затих в ночи.
Бурровс продолжал.
— Вы думаете, что ботинки оставлены на трупе со смыслом? Как символ?
— Может быть. Помните парня — как же его звали? А, вспомнил. Клинтон. Он задушил трех женщин и использовал при этом каждый раз пару дымчато-серых чулок.
Бурровс сказал задумчиво:
— Может быть, и так. Но, может быть, это было сделано для того, чтобы усложнить опознание.
Он отвернулся и зажег спичку, прикрывая ее рукой от ветра.
— В наше время довольно трудно помешать установить личность, — сказал Йенсен. — Но все же вполне возможно. Может быть, преступник и не преследовал цель скрыть личность жертвы, а просто хотел запутать следствие и выиграть время.
Бурровс затянулся.
— Но этот случай можно рассматривать и с другой стороны. Могу допустить, что жертву как раз раздели для того, чтобы быстрее можно было установить личность. Может быть, это важно для кого-то. — Он пожал плечами и усмехнулся. — Но этот вариант, пожалуй, притянут за уши.
Йенсен никак не отреагировал на это. Он подошел к ширме и заглянул за нее. Некоторое время он наблюдал за действиями Гормана, а затем вернулся к Бурровсу.
— Ну, как там дела у врача? — спросил Бурровс.
— Он еще работает, — ответил Йенсен.
Сантини и доктор Минор вошли в палату.
— Больничная — атмосфера всегда действует мне на нервы, — сказал детектив. — Это даже не запах, а какое-то определенное чувство. Каждый ждет здесь чего-то: один — выздоровления, другой — смерти.
— К этому привыкаешь, — сказал доктор Минор. Он посмотрел на меня, подмигнул и снова обратился к Сантини.
— Постарайтесь не слишком перетруждать его, — сказал Минор Сантини.
Почему доктор Минор подмигнул мне? Мысль о том, что доктор думает, что оказывает мне какую-то любезность, была страшно неприятна мне.
— Постараюсь, — ответил Сантини. — Но перед тем как вы уйдете, скажите мне, пожалуйста, как заживает его горло?
Каким-то механическим движением доктор взял мою руку и погрузился, как казалось, целиком и полностью в свои мысли. Я не мог понять, считал он мой пульс или думал о Сантини. Потом доктор осторожно опустил мою руку, поправил халат и начал медленно объяснять.
— Рана почти перерезала ему дыхательное горло, но все же он еще мог немного дышать и только поэтому не задохнулся. Один нерв в гортани перерезан полностью, а другой сильно поврежден. Повреждение сонной артерии и большая потеря крови могли стать причиной смерти. От смерти от потери крови его спасла первая помощь, оказанная ему Бианкой Хилл, а затем операция, сделанная ему в больнице.
— То есть, если бы рана была глубже, он умер бы на месте, — сказал Сантини. — А так он просто не может разговаривать. А будет ли он вообще когда-нибудь говорить?
— Иногда поврежденные голосовые связки можно частично или полностью вылечить. Но все равно нормально говорить человек уже никогда не сможет.
Сантини вытащил какую-то бумагу из кармана и стал внимательно изучать ее. Мне показалось, что он изучает ее только для вида, а на самом деле он прекрасно знает содержание этой записки. Нахмурив лоб. Сантини продолжал рассматривать записку и вдруг сказал равнодушно: