Сопровождающие Уилла двое сержантов, лично отобранные Риверте, оказались парнями необщительными и помалкивали всю дорогу, только один из них иногда насвистывал, вызывая в Уилле глухое раздражение. Они оставили свои кирасы в лагере и натянули лакейские ливреи. Эти ливреи сидели на них, словно седло на корове, и абсолютно не вязались с воинственными грубыми физиономиями солдат. Уилл не понимал, зачем нужен этот спектакль, раз уж он всё равно едет как официальный посол от Вальены. Он так и не обдумал как следует, что именно скажет настоятелю, но врать, юлить и прикидываться точно не собирался.
Однако необходимость в маскараде стала ясна, когда они приблизились к воротам монастыря, к которым вела длинная наклонная насыпь - когда-то на её месте, должно быть, был ров, но он давно высох, порос кочками и травой, так что не представлял бы существенно преграды в случае штурма. Что бы её представляло, так это стены в несколько локтей толщиной, с узкими бойницами и толстыми зубцами, за которыми могли весьма удобно расположиться стрелки. Да, чем дольше Уилл смотрел на это укрепление, тем лучше понимал, почему Риверте так жаждет его занять.
Уилл спешился, подвёл коня за повод к воротам и постучал. Не получив ответа спустя долгое время, постучал снова, на сей раз настойчивее. К этому времени успело уже почти совсем стемнеть, и на горизонте медленно затухала рваная, кроваво-красная полоса вечерней зари.
Смотровое окошко скрипнуло на ржавых петлях, и в нём показался настороженный глаз.
- Мир тебе, досточтимый брат, - сказал Уилл. - Не соблаговолишь ли открыть дверь и впустить нас?
- Зачем? Кто такие? - спросил досточтимый брат без малейшей приязни в голосе.
Уилл запоздало понял, что армия ненавистного для сидэльцев вальенского захватчика, вставшая лагерем совсем недалеко отсюда, вряд ли располагает местных жителей к особому радушию. И ещё он понял одну очень важную вещь: стоит ему только произнести имя Риверте, как смотровое окошко захлопнется у него перед носом. А дальше ему придется, видимо, самолично штурмовать неприступные монастырские стены.
- Я сир Уильям Тэйнхайл, - чуть поколебавшись, сказал он. - Путешественник из Хиллэса. А это, - он указал на мужчин за своей спиной, - мои спутники. Мы долго были в пути и ищем приюта.
- В паре лиг отсюда есть трактир.
- Правда? Но мы совсем не знаем здешних мест, и вряд ли доберёмся туда да темноты. А здесь сейчас неспокойно... Мы хотели бы просто получить кров и, может, немного хлеба с вином. - Суровый глаз за смотровым окошком ничуть не подобрел, и Уилл, поколебавшись, добавил немного смущённо: - Мы заплатим.
Окошко с грохотом захлопнулось. У Уилла упало сердце, но через миг заскрежетал засов, и калитка в воротах отворилась, открывая перед усталыми путниками гостеприимные объятия служителей Господа Триединого.
Во дворе Уилл огляделся с невольным любопытством. Это действительно была настоящая крепость, очень старая, судя по толстому слою мха с северной стороны стены. Каким образом она оказалась во владении ордена святого Себастьяна, оставалось только гадать. Уилл передал повод своего коня подошедшему послушнику, и, повернувшись к неприветливому брату-привратнику, поклонился ему от всей души.
- Благодарю вас, досточтимый брат.
- Не стоит, - буркнул тот. - Сразу говорю, места у нас нет. Монастырь переполнен, братья ютятся по трое на койке. Так что не знаю, что вы там за знатные господа, а если уж напросились, то ночевать станете в хлеву.
Уилл, слегка растерявшийся от такого приёма - он всегда немного иначе представлял себе среднестатистического служителя церкви - не придумал ничего лучше, как снова поблагодарить. Монах вручил факел другому послушнику и велел провести гостей туда, где они будут почивать.
- А заодно пожрать им чего-нибудь с кухни притащи, - ворчливо добавил он, и Уилл снова сказал "спасибо", всё больше чувствуя себя идиотом.
От такого приёма он едва не забыл, зачем на самом деле сюда приехал. Оглянувшись на своих спутников, которые сохраняли всё то же непробиваемое выражение лиц, Уилл спросил брата-привратника:
- А что отец-настоятель, очень сегодня занят?
- Да конечно, занят, как же без этого. На всенощную пробьют скоро.
- Не могу ли я побеседовать с ним? Я нуждаюсь в исповеди, - пояснил Уилл под пронизывающим взором монаха, и вот в этом уже ничуть не погрешил против истины - сейчас ему хотелось исповедаться сильнее, чем когда-либо за последние годы.
Неизвестно, что ответил бы на столь дерзкую просьбу суровый брат-привратник, но тут с верхней галереи раздался негромкий, мягкий и выразительный голос:
- Конечно, я выслушаю вашу исповедь, сын мой. И ваших спутников, если таково их желание. Просящему никогда не будет отказано, стучащему непременно будет открыто.
Уилл в первый же миг испытал чувство мучительного узнавания - он слышал, точно слышал уже этот голос, одновременно кроткий и полный достоинства. Но убедился он, лишь вскинув голову и уставившись на монаха в белой рясе настоятеля, стоящего на галерее и прятавшего руки в широких рукавах.
- Брат Эсмонт! - вне себя от изумления и совсем забыв, что теперь он уже не брат, а, по всей видимости, отец, воскликнул Уильям.
Тот подслеповато сощурился, а потом чуть не подпрыгнул, от удивления опустив руки и изменив свою величественную позу.
- Уильям... Уильям Норан? О, Господи!
Забыв обо всём на свете, Уилл оттолкнул зазевавшегося монашка и кинулся в замок, а там понёсся наверх, перескакивая через две ступеньки. Там уже торопливо стучали подошвы сабо святого отца, спешившего Уилл навстречу. Уилл налетел на него, сгрёб в охапку и сжал в объятиях, совершенно забыв, что ему больше не шестнадцать лет, а брату Эсмонту - уже даже не шестьдесят. В руках Уилла старый монах болезненно охнул, но всё же сомкнул слабые старческие руки у него на спине, а когда Уилл, опомнившись, выпустил его и рухнул на колени, накрыл сухой ладонью его темя.
- Уилл, Уилл, - слегка дрожащим голосом проговорил почтенный монах. - Подумать только, я и помыслить не мог, что снова увижу вас. Пути Господни воистину неисповедимы.
Он зашептал слова благословения, не убирая руки с головы Уилла, и Уилл ощутил, как на глаза наворачиваются жгучие слёзы. Брат Эсмонт, единственный друг, который у него когда-либо был, тот, кто вызвался сопровождать его в вальенский плен, тот, кто не по своей воле так скоро его покинул, кто поддерживал в письмах, когда Уилл принимал самые трудные решения... Уилл ощутил его руки на своих плечах и с трудом, почти нехотя, поднялся с колен. Он столько всего хотел сказать, но слова застревали в горле, и он лишь смотрел в старое, морщинистое лицо брата Эсмонта - отца Эсмонта, Боже, как же запомнить? - и поверить не мог, что они и вправду свиделись снова.
- Пойдёмте, - сказал настоятель монастыря святого Себастьяна. - О ваших людях и лошадях позаботится. Нам о стольком надо поговорить.
Уилл последовал за своим старым наставником, как во сне. Да это и был сон, скорее всего.
Келья отца-настоятеля была ровно такой, какой и ожидал её увидеть Уилл - чрезвычайно скромной и разве что немного более просторной, чем келья простого монаха. Аскезу нарушал лишь стенной шкаф с большим количеством книг, среди которых Уилл заметил, среди прочего, редкие и дорогие труды церковных славословов, которыми сам зачитывался годы назад в замке Даккар. Отец Эсмонт усадил Уилла на стул и, выглянув в коридор, подозвал проходившего там послушника.
- У меня сегодня особый гость, брат Корин, - сказал он, улыбаясь. - Поэтому сходите на кухню и попросите брата Вардиса, чтобы принёс нам пирога с картошкой и свежего квасу. Не могу предложить вам ничего поплотнее, - словно извиняясь, обратился он к Уиллу, когда послушник отправился выполнять поручение. - Нынче пост.