Брок ловит рыбу.
На плечах палаткой топорщится в разные стороны непромокаемый плащ, крепкие мозолистые руки держат увесистый спиннинг для морской ловли. Брок приходит рыбачить на пирс каждый день с тех пор, как четыре года назад переехал в Ирландию и поселился на окраине Ардмора.
Брок ловит треску; когда везёт больше, чем обычно — попадается с пятнистой спинкой скумбрия и серебристая переливчатая путассу. Самую мелкую рыбу Брок отпускает — незачем обирать океан. Подрастёт, нагуляет жирок и вернётся к нему на крючок. Если не попадётся кому-то более хищному раньше.
После он привычно возвращается на стоянку с ведром, полным улова, и спиннингом в другой руке. Иногда возвращается и с пустым ведром — такое случается перед штормом; заводит старый форд с открытым кузовом, в который небрежно закинут ком кое-как свёрнутого брезента — ещё с тех времён, — и возвращается в одинокий дом на окраине, не доезжая мыса Карриганер.
Брок ловит рыбу и смотрит на неспокойную Атлантику. И когда видит в серых стальных волнах чёрное, расплывшееся точно кляксой водорослей пятно, прищуривается, улыбается и машет рукой. Осторожно — совсем легко помахивая кистью — чтобы не спугнуть.
Пятно подплывает под пирс, ухватывается рукой с чёрными острыми когтями за толстую балку-опору, выныривает медленно и качается вместе с волнами; смотрит прозрачными синими глазами, изредка моргая и снова заныривая, чтобы смочить высыхающую кожу. Каждый раз смотрит, как Брок рыбачит. И ему это не надоедает.
Больше всего он любит скумбрию и путассу. Когда есть улов, Брок кидает рыбины — он ловит на излёте, откусывает им головы и выплёвывает в волны — у природы хватает желающих и на такие скромные дары. Не пропадёт. Он высасывает кровь и внутренности, орудуя тёмным острым языком, сноровисто снимает кожу вместе с чешуёй, подцепляя ногтями и резко дёргая к хвосту. Он терпеть не может чужую чешую.
Первый раз Брок встретил его в сумерках, случайно. И, было, принял за труп.
***
Он тогда задержался с рыбалкой допоздна, а потом не смог сразу уйти — закат был завораживающим, словно солнце вскрыло себе вены, и всю воду залило алыми и фиолетовыми потёками. Потом Брок решил искупаться и спустился на маленький, заросший по краям осокой безлюдный пляж. Волны, глянцево-серые под разлившейся на поверхности палитрой, ласково облизывали мелкий песок. Тут и там под ноги попадались колючие обломки белых перламутровых ракушек. Под пирсом лицом вниз на воде качалось тело.
Брок помнит, что выматерился тогда — Адмор он выбрал для себя в первую очередь потому, что тут ничего никогда не происходило, никакого криминала серьёзнее бытовых ссор — и прямо в одежде нырнул, поплыл к нему. Захватил со спины под рукой, через грудь, и потащил на берег, а потом матернулся ещё несколько раз. Потому что… хвост. Огромный, в крупной голубоватой чешуе, в полтора раза больше человеческого туловища, с мощными боковыми плавниками и продольным гребнем сзади. Нужно было бы испугаться и в штаны наделать. А потом позвонить куда следует, чтобы за этим пришельцем из глубин выехала спец-бригада. Брок знал, как они работают. Оцепляют, вывозят и… На волю после этого возвращать, как правило, нечего. Насмотрелся он в своё время на всякое.
Но то ли военная закалка и десятки пройденных горячих точек делают своё дело, то ли время, когда он приходил в себя в госпитале после подрыва на фугасе в Ираке, и если бы не Нил — лежать ему на земле, мёртвым и холодным, упёршимся слепыми глазами в жаркое голубое небо, как и многие другие до него. Нила он поблагодарить не успел — вертолёт, в котором тот летел на следующее задание, сбили из зенитки.
Пройти мимо, когда можешь помочь хоть чем-то, у Брока числилось в разделе тягчайших человеческих грехов. Не сразу так стало, но после Ирака и контузии — точно.
Поэтому раздумывал он недолго — быстро осмотрел существо на предмет повреждений. То, видимо, запуталось в рыбацких сетях и изранило шею. Попыталось вырваться — и только сильнее затянуло на себе удавку. А потом потеряло сознание, и его вынесло течением под пирс.
Что с ним делать? Жилистый, с разлётом острых, как крылья чайки, ключиц, наполовину рыба, сверху — парень как парень, если судить по широким плечам и мужской груди; левая рука словно в мелкочешуйчатом рукаве, переливалась в закатных отблесках красиво, радужно, и хотелось к ней притронуться. Правая — обычная, в шрамах. Совсем человеческая, если бы не когти. Кожа на шее изорвана леской, тонкие пальцы — тоже. Жабры — нежно-розовые бахромчатые щели меж рёбер — судорожно приподнимались и опускались со свистом. На сколько его хватит?
До машины на крохотной стоянке у пирса — пятнадцать шагов круто вверх. Брок, оступаясь на осыпающихся глинистых камнях, добрался меньше чем за десять, расстелил по кузову брезент, верёвками закрепил внатяг на бортах.
Существо задыхалось и умирало. Кожа становилась бледной и прозрачной, заострились черты лица — белого, правильного. Красивого. С резковатой линией скул, изящным подбородком и совсем человеческой ямочкой на нём. Как несимметричная корона, голову венчала россыпь слипшихся тёмных волос. Брок бегом натаскал и вылил в брезент три ведра. Рыбу кинул туда же — ещё живую, вяло бьющую хвостами. С телом было сложнее. Когда Брок взял его на руки, существо пришло в себя на мгновение, заметалось невидящим взглядом и страшно зашипело; впилось в рукава когтями, но плащ-непромокайку прорвать не вышло — наверное, только круглых синяков по коже наставило, таких же красно-фиолетовых, как закатные краски. Пошипело, напугав Брока до дёргающегося глаза, и снова обмякло.
Он был тяжеленным и скользким. Длинный хвост с вяло опущенным гребнем волочился по песку, оставляя за собой неровный след. Брок тащил из последних сил — сам давно не мальчик — и пытался запомнить цвет. Глаза парня-рыбы в момент сознания отливали тёмным густо-синим. Совершенно нереальным и заставляющим цепенеть. Почему-то всплыло старое, как ветхий школьный альбом для рисования (которое он терпеть не мог), воспоминание. Индиго. Так назывался этот цвет.
Брок сел за руль, завёл форд и позволил себе несколько секунд паузы, чтобы замереть и отдышаться. Как всегда, окунаясь с головой в действия на чистом адреналине и инстинкте, после он хмурился от накатывающих размышлений о правильности того, что же он творит. Сейчас было не так. Волнительно и беспокойно, но никакие сомнения не терзали. Тот, кто сейчас лежал, еле живой, в луже морской воды на растянутом брезенте, пока дышал. Значит, он имел все шансы залечить свои раны и вернуться в океан, чем бы — кем бы? — он ни был. Остальное Брока мало волновало.
Так он уговаривал себя, выворачивая с парковки неторопливо, чтобы не расплескать и без того скудный запас воды в кузове. Ничего особенного, повторял он себе под нос, пока ехал по кочковатой дороге. И при этом не замечал, как губы, как всё его лицо, обычно серое и безэмоциональное, заросшее двухнедельной щетиной, робко улыбалось и начинало оживать. Он боялся ухватиться за это чувство. Он, почти уже старик — одинокий и израненный войной — трепетал от восторга. Боялся поверить, что чудо, которого так ждут дети и в которое они же совсем не верят, становясь взрослыми, случилось. На его веку, с ним. Его распирало изнутри ощущение состоявшегося чуда. Не зря говорят, что люди с возрастом впадают в младенчество — до того острым, реальным и чистым было оно, как случается только у детей. Впервые за много лет, а может, и десятков лет, он испытывал что-то подобное. Брок крепче сжимал руль и поглядывал в зеркало заднего вида на свой прикрытый брезентом кузов. Его глаза ожили и светились.