А когда он уезжал в Москву, получил на прощание бесценные подарки: на чердаках и полатях, пишет он, «нашли для меня набор литых поддужных колокольчиков да воркуны-бубенцы на кожаном конском ошейнике.
Скоро таких не будет и на севере: не на грузовики же, не на самосвалы же свадебные их навешивать!
Подарили мне также резную раскрашенную прясницу столетней, по крайней мере, давности. Такие тоже, наверно, скоро исчезнут с лица земли... Еще молотило березовое — цеп, валявшийся без надобности почти с начала коллективизации. Удалось мне также достать два заплечных пестеря из березового лыка.
С этими свадебными подарками я и вернулся в Москву. Один пестерь подарил Константину Георгиевичу Паустовскому к его семидесятилетию, другой — знакомому поэту в день его свадьбы и еще в придачу лапти собственного плетения.
Все раздарил. Себе оставил только берестяную солоницу, колокольцы да воркуны на кожаном ошейнике.
Сижу за столом, пишу, да позваниваю иногда: хорошо поют!» — завершает А. Яшин свой рассказ.
Вы ощущаете ту особенную природную яшинскую интонацию, ту затаенную яшинскую усмешку, с которой повествует он о своем возвращении «с трофеями» после свадьбы в Москву?
Ему, деревенскому человеку, конечно, близки и эстетика старинного обряда свадьбы, и звон колокольцев, и берестяная солоница, с которой он в молодости ходил на сенокос. Отлично знает он и цену северной резьбы по дереву, вышитых платов и вологодских кружев.
Но он помнит и другое. Что в реальности стояло за горестными причетами, которые испокон веку пел русский народ на свадьбах; сколько труда и пота отпечаталось на этой лакированной временем и руками крестьянок резной пряснице столетней давности; что означали в деревне лапти, которые Яшин сам умел плести и сам когда-то носил.
Сермяжная и лапотная Русь! Он ее и такую любил, но считал, что не сермягой и лаптями надо гордиться.
А. Яшин — писатель, которого не упрекнешь в лакировке действительности. И в «Вологодской свадьбе», об этом еще пойдет речь, представала суровая правда жизни северной деревни тех трудных для нее лет. Однако эта правда поверяется другой правдой — правдой того прошлого русской деревни, которое вовсе не было сплошным хороводом с песнями да плясками.
«У тебя двое? — спрашивает мать невесты Марию Герасимовну.
— Двое осталось, девять было. Все умирали до году, — пожалобилась Мария Герасимовна.
— Отчего такое, жилось худо?
— Да нельзя сказать, что худо жилось. Только работала, себя не жалела. Ни одного ребенка до дому не донесла, то на поле родишь, то на пожне.
— И оба у тебя мелкие ростом, и Галя, и сын этот, Николай. Отчего такое?
— Поди, оттого и мелкие, — не обидевшись, ответила Мария Герасимовна, — что ни себя, ни их не жалела...»
Кто-кто, а уж Яшин-то, знавший не только все хорошее, но и все плохое и жестокое в прежней крестьянской жизни («Семья наша постоянно бедствовала, и мне рано пришлось начать работу в полную силу», — напишет он впоследствии в автобиографии), как никто отдавал отчет в реальных тяготах прежнего крестьянского быта, не отделял его эстетики от условий труда и жизни народа, которыми так сторонне восхищаются некоторые знатоки, и глубоко иронически относился к лапоткам в гостиных.
Он знал: да, за годы векового существования в русской деревне сложились своя духовная культура, бытовой, нравственный и эстетический уклад. В нем было много противоречивого, темного, заскорузлого, но было немало и прекрасного, светлого, была высокая поэзия, естественность, цельность, красота. Она жила и в народных обычаях, и в фольклоре, и в народном костюме (действительно, очень разнообразном по губерниям и народностям), и в художественных ремеслах.
Он также тревожился за уходящие, исчезающие ценности народной жизни, выработанные в вековечном общении человека с природой, землей.
И потому-то ему было «жаль иногда своих детей. Жаль, что они, городские, — писал он в «Угощаю рябиной», — меньше общаются с природой, с деревней, чем мне хотелось бы. Они, вероятно, что-то теряют из-за этого, что-то неуловимое, хорошее проходит мимо их души.
Мне думается, что жизнь заодно с природой, любовное участие в ее трудах и преображениях делают человека проще, мягче, добрее. Я не знаю другого рабочего места, кроме земли, которое бы так облагораживало и умиротворяло человека.
В общем, жаль мне своих детей, но я люблю их и потому не упускаю случая постоять перед ними за свою сельскую родословную, за своих отчичей и дедичей».