Проза Федора Абрамова — социальная, исследовательская и остро конфликтная проза при кажущейся ее покойности. Так случилось, что его романы, первый из которых написан еще в 1958 году, полемически врываются в современный литературно-критический спор. Социальным духом своим они спорят с тенденцией идеализации патриархальной Руси, с односторонним, сентиментально-романтическим взглядом на прежнюю крестьянскую Русь. Глубокое уважение и любовь к миру крестьянской жизни, его давнему («Деревянные кони») и недавнему («Братья и сестры», «Две зимы и три лета») прошлому, к тому, как душа и совесть народа проявились в годы войны, сочетается у писателя-реалиста с трезвым пониманием исторической ограниченности старой, патриархальной психологии, собственнических начал в ней. Противоречивость прежней крестьянской натуры (с одной стороны, труженик, а с другой — собственник) явственно видна в романе, хотя бы в противостоянии Михаила и Егорши, который, «как жеребец — играючи идет по жизни». Впрочем, Егоршу не сведешь к пережиткам собственничества, в нем куда больше, пожалуй, «нажитков» (пользуюсь терминологией Г. Медынского), он вполне современен в формах проявления своего эгоизма. Мы встречаемся в трилогии и с другими характерами, в современных формах проявляющими дух социального эгоизма, корысти и собственничества: с хитрым и прижимистым богатеем — «активистом» Федором Капитоновичем, с его приятелем, заведующим райзо Федуловым, обиравшим колхозы, с председателем колхоза, сменившим Анфису и разорившим артель, Першиным и т. д. Эти характеры, выражающие современные модификации собственнической психологии, не просты для анализа. Мелкособственническая психология с ее живучестью и способностью к приспособлению и мимикрии сегодня обретает и в деревне и в городе самые неожиданные подчас лики. Но она по-прежнему — социальное зло жизни, наш главный противник, исток и причина многих драм и трагедий, — об этом с предельной ясностью сказано в романах Ф. Абрамова. Но если там эта тема была лишь одной из немногих, то в его последних повестях, также составивших своеобразную дилогию, — «Пелагея» и «Алька», исследование драмы крестьянской души, разрываемой пополам, бьющейся в тисках жизненного противоречия между высоким и низким, истиной и заблуждением, становится главной задачей писателя.
Критика не сразу оценила по достоинству повесть «Пелагея», на мой взгляд, лучшее из всего написанного Ф. Абрамовым. Видимо, ее смущала кажущаяся зыбкость, трепетность, как бы неуверенность авторского отношения к этому открытому им характеру. В действительности, тут нет зыбкости и неуверенности — есть сложность. Сложность жизненных обстоятельств и явлений, не поддающихся линейному измерению.
Драма пекарихи Пелагеи уходит корнями в самые первые послевоенные годы, в ту самую пору, когда «люди, как чуда, ждали победы. Все, все изменится. На другой же день... А как изменится, когда вся страна в развалинах?..» И невозможно было досыта накормить, одеть и обуть людей сразу же после такой страшной войны.
А с другой стороны, с окончанием войны, и это хорошо показано в романе «Две зимы и три лета», начало что-то естественно и неумолимо меняться в жизни. «Раньше, еще полгода назад, все было просто, — рассуждает в романе Анфиса Петровна. — Война. Вся деревня сбита в один кулак. А теперь кулак расползается. Каждый палец кричит: жить хочу! По-своему, на особицу».
Именно в ту пору и начинала «на особицу» жить Пелагея. А встречаемся мы с ней в повести, когда она подводит житейские итоги. Как оказалось, плачевные итоги. Осталась Пелагея на старости лет одна-одинешенька, похоронив мужа, которого мучила всю жизнь, и потеряв сбежавшую от нее в город с лейтенантом дочь. Одна — со всем своим богатством, ради которого убивалась, которое копила всю жизнь. Криком вырывается из ее сердца этот вопрос: «Господи! На что ушла ее жизнь?» Жизнь, в которой было все: и надорвавший ее, от зари до зари непосильный для человека труд, и измена мужу — расчетливая, рассчитанная плата за хлебное место пекарихи, и голод, и холод, и сноровка да хитрость крестьянская, порой — за гранью дозволенного, когда, заполучив пекарню, она бросила «свое хлебное воинство» на завоевание нужных, полезных ей людей, и мало кто мог устоять «против ее хлеба легкого, душистого и сытного». Сколько было положено не только физических— нравственных сил, сколько сделано уступок совести?!.. И ради чего? Ради вот этих крепдешинов да ситцев, ради всего того, что ныне тряпками зовется?
«А кто, кто виноват, что эти тряпки застили ей и жизнь, и мужа, и все на свете?» — с болью спрашивает в повести Пелагея, пытаясь объяснить себе свою судьбу. Попробуй, пройди мимо этого объяснения! Пелагея вспоминает голод — голод войны, первых послевоенных лет, голод неурожаев, — треть жизни она и семья — голодали! И был один во все эти годы товар, на который можно было достать хлеба, — тряпки. Страшно обносились люди во время войны! И получив место пекарихи, чтобы спасти себя, свою семью от нужды, Пелагея пошла на уступки себе, а вернее всего, и уступок не было — в ней заговорила та, другая сторона ее крестьянской натуры. Она легко переступила черту и «начала обеими руками загребать мануфактуру. Годами загребала, — признается она себе в повести, — не могла остановиться. Потому что думала: не ситец, не шелк в сундуки складывает, а саму жизнь. Сытые дни про запас. Для дочери, для мужа, для себя...» А оказалось — и в этом расплата, наказание ее, — ни мужу, ни дочери, ни ей самой эти сундуки не нужны...