— Что-нибудь еще напоминает вам то время?
— А что это может быть?
— Те самые флэшбеки.
— И что они собой представляют?
— Я ведь не был там и могу только догадываться, через что вам пришлось пройти. Вы почти не рассказываете о тюремной жизни, так что мне трудно поставить вопрос более конкретно.
— Мне не хочется об этом думать. И вряд ли когда-нибудь захочется.
Том ушел. Я подождал еще секунд тридцать или около того и прогулялся по коридору до комнаты ожидания, где уже ожидала следующая пациентка. Поздоровавшись с ней, я выглянул в окно и увидел Тома, садившегося на ярко-красную «веспу».
Пока мы шли в кабинет, я думал о том, как человек, только что вышедший из тюрьмы и еще не имеющий работы, смог позволить себе новенький скутер.
Глава 26
Наша перенесенная встреча началась с того, что Кельда ничего не сказала по поводу моей руки и даже не поинтересовалась, как я себя чувствую.
Опоздав почти на пятнадцать минут, пациентка, похоже, твердо настроилась использовать оставшееся время с наибольшей эффективностью. Она села на стул, распустила волосы, до того стянутые чем-то на затылке, и сказала:
— В прошлый раз я рассказывала вам о путешествии на Гавайи. Так вот, я летала туда не одна. Родные Джонс собирались уладить кое-какие дела на острове, забрать вещи — оказывается, в галерее, где работала Джонс, обнаружились некоторые из ее работ — и встретиться со знавшими ее людьми. Они взяли меня с собой. Нас было трое: мать Джонс, ее брат и я.
Выслушав вступление, я терпеливо ожидал продолжения.
— Джонс ведь не очень долго прожила на Мауи. Тем не менее и за короткий период в несколько месяцев она успела написать дюжину картин акриловыми красками и почти в два раза больше акварелей. Для нее это было выдающееся достижение. В Денвере на создание трех с лишним десятком картин ей понадобилось бы не менее года. Вероятнее, еще больше. Лично для меня было очевидно, что на острове у нее появился какой-то мощный стимул, гнавший ее вперед.
Поначалу я ничего не понимала. Я вообще не понимала, почему Джонс отправилась на Гавайи. Первое прозрение пришло в галерее, той самой, где уже после смерти Джонс нашли несколько ее работ. Там я начала понимать, что с ней происходило.
Наверху у них было что-то вроде запасника, где кто-то из художников обнаружил пять ее картин. Без рам. Две были написаны акриловыми красками, три — акварели. Акварели очень маленькие, каждая размером с книгу. Две другие побольше, примерно тридцать на тридцать дюймов. — Она вздохнула. — Каждая из этих пяти картин как будто кричала: «О Боже, я на Гавайях!» Вы, наверное, видели такие: океан, волны, пальмы, старенькие церкви, Халеакала — это вулкан на Мауи. Женщина, показавшая нам работы, сказала, что нечто подобное пишут почти все, кто впервые попадает на остров. Одни останавливаются на этом. Другие идут дальше. Первые заканчивают тем, что начинают покуривать травку и продают свои картинки приезжим по тридцать долларов за штуку. И еще она сказала, что Джонс — на острове ее, конечно, называли Джоан — сразу показала талант, технику. В галерею ее ранние картины не взяли — в них не было ничего особенного, обычные гавайские клише, которыми забиты все сувенирные лавки.
Кельда рассмеялась.
— Помню, я тогда подумала: какие ранние картины? О чем мы говорим? О первой неделе? Первых десяти днях? — Она покачала головой. — А эта женщина уже рассказывала, что как только Джонс начала вкладывать в работу саму себя — свои чувства, свою жизнь, свой дух, — к ней сразу потянулись покупатели. Другие художники сначала считали, что все дело в низкой цене, которую Джонс назначает за картины, но прошло еще немного времени, и всем стало ясно — новенькая из Америки создает нечто особенное, и покупатели откликаются на это.
Кельда вытерла что-то в уголке левого глаза. Слезы? Прежде я их у нее не видел. Оказалось нет, просто какая-то соринка.
— Женщина сказала, что как только по острову разнесся слух о смерти Джонс, все ее картины, выставленные в галерее, были распроданы в течение нескольких дней. Но о тех пяти, что попали в запасник, никто почему-то не вспомнил, потому что она сама убрала их из зала и не хотела, чтобы их кто-то видел.
Я спросила, можем ли мы увидеть хотя бы несколько проданных через галерею работ. Что-нибудь из последних. Тех, в которых ее дух. — Кельда улыбнулась, но значение улыбки я не понял. — Женщина сказала, что не знает, потом извинилась и ушла проверить записи. Вернулась к нам через несколько минут. Оказалось, что большая часть картин ушла в Штаты, на материк. Два больших полотна приобрел дизайнер из Каанапали. Его имя у нее было, но больше ничего. Картины — обычный товар, адресов покупатели не оставляют. Две работы достались местному коллекционеру из Макавао, это маленький городок на склоне вулкана. И еще одну Джоан отдала своей хозяйке по имени Млоо в качестве квартплаты. Записали адрес этой Млоо, потом мать Джонс договорилась о пересылке в Денвер пяти картин из запасника, и мы уже собрались уходить, когда эта женщина вдруг трогает мать Джонс за руку и говорит: «Совсем забыла. У меня еще остался ее мольберт с альбомом для набросков и кистями. И что-то вроде дневника. Мне это все отправить с картинами?»
Миссис Уинслет ответила, что да, так будет лучше, и мы пошли к двери. «И у меня еще есть одна… мы их называли тревожными, — говорит нам вслед эта женщина. — Я про нее не упоминала, потому что боялась, что вы захотите ее забрать, а я… мне не хочется ее отдавать».
Через два дня миссис Уинслет улетела, вернулась в Нью-Хэмпшир, а мы, я и брат Джонс, задержались. Хотели посмотреть на те картины, которые Джонс продала. Ее брат надеялся, что сможет договориться с кем-то из владельцев и выкупить одну-две работы. Для него это было очень важно.
Впервые за сеанс и я подал голос:
— Женщина в галерее назвала картины тревожными. Вы узнали, что она имела в виду?
Кельда кивнула.
— В оставшиеся до отъезда дни нам удалось увидеть немало ее картин. Хозяйка, та женщина, у которой Джонс снимала комнату, оказалась индонезийкой, причем совершенно необъятной. Когда она смеялась, у нее даже глаза колыхались. Картина все еще висела в доме. Наша знакомая в галерее тоже дала нам взглянуть на свою. И коллекционер, о котором она упоминала, живший в Макавао, показал две свои. Дизайнера из Каанапали мы тоже разыскали, но владелец дома, где висели две картины, был в отъезде, так что их нам посмотреть не удалось.
Кельда скрестила ноги.
— Поздние картины сильно отличались от тех, что остались в галерее. Гавайские мотивы в них тоже присутствовали, но в абстрактном, даже скорее в импрессионистском варианте. Я не художественный критик, но так мне показалось. Главное же отличие поздних картин было в том, что на них всегда был человек. Пейзажами их назвать нельзя, но и человек не в центре, он изображается как бы на втором плане. И что еще интересно, за спиной у человека — это, кстати, всегда женщина — есть некая сила. На одной картине эта сила — ветер, едва не сбивающий ее с ног. На другой женщина показана на берегу, а за ней поднимается громадная волна. Глядя на картину, понимаешь, что волна вот-вот ее настигнет. На третьей женщина переходит улицу, а по дороге мчится машина. И возникает чувство, что перейти она не успеет.
— То есть ее постоянно что-то преследует? — констатируя очевидное, сказал я. — Ту женщину на картинах? Ее что-то преследует?
— Да. Самой тревожной оказалась последняя, та, что висела в доме хозяйки. На этой картине ее преследует тьма. Женщина обращена лицом к западу, к закату, туда, где возле океана протянулось поле. Хозяйка сказала, что там выращивают ананасы, и предложила отвести нас на то место, где Джонс обычно рисовала, за город, к дороге, ведущей в Пайа. На картине тьма как бы подкрадывается к женщине из-за спины, словно выползает из тростниковых зарослей. Как вор.
Я открыл было рот, чтобы вставить короткую реплику, но Кельда заговорила на мгновение раньше и произнесла те же самые слова, которые уже висели на кончике моего языка.