— Хороший граммофон, — пояснил Шура, превращаясь в художника. — Мне его одна бабка перед смертью подарила. Смотрите, какая труба!
— Давай и граммофон и бамбук, — не выдержал Орлов. Усы его распустили крылья, принакрыли гору бороды.
— Не много ли? — сказал Шура, и взгляд его двинулся в милицейскую сторону.
— Погодите! — сказал я. — Какой еще граммофон! Вы же обещали нам бамбук показать.
— Да на улицу выходить неохота, — признался милиционер-художник. — Надоела эта метель, совсем замерз на посту. А там еще в подвал лезть. Лучше бы посидели, о живописи поговорили… Ну ладно, раз обещал, покажу. А граммофон сам починять буду.
Глава III
Провал
За полночь метель разыгралась всерьез. Снежные плети хлестали по лицу, фонари в Сухаревском переулке скрипели и стучали, болтаясь под железными колпаками.
Я замерз, но веселился про себя, мне казалось смешно — ночью, в метель идти по Москве за бамбуком. Орлов отставал. Его тормозил оставшийся граммофон.
— Я не уверен, что это бамбук, — говорил милиционер-художник. — Торчит из подвала что-то, какие-то деревянные трубы.
— Вот видишь, — сердито шептал Орлов. — Надо было брать граммофон.
Проходными заснеженными дворами подошли мы к трехэтажному дому. Окна его были темны, а стекла выбиты, и метель свободно залетала внутрь, кружилась там и выла, свивала снежные гнезда.
— Дом скоро снесут, — сказал Шура. — Жильцов давно выселили. Граммофон отсюда, с третьего этажа, а подвал вон там.
Сбоку к дому был пристроен коричневый сарай. Мы открыли дверь, заваленную снегом. Включив фонарь, Орлов шагнул вперед и остановился.
— Это не подвал, а провал, — ворчливо сказал он.
Пол сарая действительно провалился, а под полом оказалась глубокая яма, которую заполняла гора всевозможной рухляди. Из этой горы и торчало то, что привело нас сюда, — трубы, покрытые столетней пылью.
— Нужен крюк, — сказал Орлов. — Или загогулина. Дотянемся до трубы и вытащим ее наружу.
— Какой крюк? — нетерпеливо спросил я. — Где он? Держи меня за хлястик, а Шура пусть фонариком светит.
Орлов крепко ухватил меня за хлястик, я наклонился над провалом, протянул вперед руку. До трубы было довольно далеко, но рука моя все вытягивалась и вытягивалась, и я даже подивился таким свойствам человеческой руки. Когда до трубы оставалось сантиметра два, хлястик неминуемо лопнул и я полетел в тартарары.
Ударившись коленями о груду щебня, я повалился на бок. Какие-то кроватные спинки, углы корыт, гнилые батареи центрального отопления окружали меня.
— Я говорил: надо загогулину, — сказал Орлов, ослепляя меня фонариком. — Посмотри, что это за круглая штука валяется.
Я поднял овальную жестянку, протер ее.
Из-под слоя пыли выглянули тисненые буквы.
— Кинь ее сюда, — сказал Орлов.
Под светом фонаря я забрался на груду щебня и дотронулся наконец до пыльной трубы. Определить на ощупь, бамбук это или нет, я не сумел, но труба оказалась легкая и неожиданно длинная. Я направил конец ее в пролом, и Орлов с милиционером вытащили трубу наружу.
Я остался в темноте и слышал только, как скрипит снег, свистит метель в пустом доме и как милиционер-художник подает какие-то совершенно небамбуковые команды — «заноси левее», «ложи ее под фонарь» и т. д.
Наконец свет фонарика снова ослепил меня, и я услышал голос:
— Ну, брат, граммофона нам не видать. Это бамбук!
И до сих пор я не могу поверить, что в ту метельную зиму нам удалось найти в Москве бамбук. Но вот глубокой ночью я стоял на дне пропыленного подвала и подавал одно за другим наверх настоящие бамбуковые бревна. Я даже представить себе не мог, что бамбук бывает такой толстый, с удивлением ощупывал узловатые стволы и думал, что Москва действительно город чудес.
Орлов вытаскивал бревна на улицу, а милиционер-художник светил фонариком. Надо сказать, что в эти минуты он как-то стушевался и не смог сразу сообразить, как ему поступать в данной ситуации: как милиционеру или как художнику, поэтому и выступил в роли осветителя.
Когда мы вытащили пять бревен, милиционер-художник несколько раз помигал фонариком и неожиданно сказал:
— Хватит.
— Почему? Мало на лодку.
— На самую легкую в мире хватит.
В подвале лежало не меньше двадцати бревен, и мы с Орловым, не сговариваясь, собрались утащить все. Но милиционер Шура принял решение и мигал беспрестанно фонариком, подчеркивая свою твердость.