— Так, значит, говоришь, со школы вместе выступаете… Это хорошо, это значит, у вас крепкий, сложившийся коллектив… да, вот только я одного не понял, что это вы такое там про шпионов-диверсантов пели?
— Про шпионов… да нет, это про любовь.
— Про любовь?
— Ну, да.
"Я лазутчик в стране круглых лбов,
Я вижу во тьме,
Я слышу во сне,
Я знаю смысл таинственных слов."
— Интересно, интересно… А круглые лбы, это намек на кого?
— На родителей… на тех, кто лезет во все…
Да, сидели, говорили о поэзии, о музыке. Вместе из теперь уж точно пустого корпуса вышли и на крыльце друг другу пожали руки.
Товарищ Анатолий пошел в свою гостинку, а Толик Кузнецов — домой на Кирова. И по дороге, окрыленный неизвестно чем, может быть, завтрашней неминуемой двойкой, сочинил песню. Сама сложилась. Не вся, конечно, целиком, как у Пахмутовой с Добронравовым, но мелодия, припев и первый куплет получились. А утром, между чисткой зубов и завтраком, второй куплет и третий. Вот так. Впервые в жизни.
Отличился.
Но почему-то этот продукт подлинного вдохновения не пришелся по душе Ленчику Зухны. Не стал он радоваться творческой удаче друга. Не воодушевили его рифмы "фугас — на нас", "страны — войны". Проникновенная мелодия сердце не тронула.
— Вот что, — сказал он, когда Толик закрыл крышку и ногу убрал с педали:
— Могу тебе одно пообещать. Если ты эту херню прямо сейчас забудешь навсегда, то и я никому никогда ничего не расскажу.
Иными словами, бороться за первое место на конкурсе отказался. Наотрез. Ради прикрытия, инструментов, бункера без окон, Тухманова с Антоновым еще готов был играть. А Кузнецова — ни за что. Обидел — это раз, а два, подвел. Пришлось для выступления на студенческом фестивале срочно искать Зуху замену. Петь, как известно, Толя мог и сам. И даже на гитаре мог играть, когда отечество в опасности. Но вот одновременно с этим управлять еще органом и фоно рук уже просто не хватало.
Да, трудности были, но тем весомее победа. Кузнец с ансамблем не просто выступил. Высокой гражданской темой и художественным уровнем исполнения сумел и разборчивому жюри угодить, и строгим представителям общественности запомниться.
Вот как. Взяли ребята свою первую высоту-высотку, пядь в мире серьезных дел и важных начинаний. А Ленчик не только ошибку не осознал, усугубил ее абсурдной выходкой. Опять подвел, подставил. Буквально через пару дней после фестивального триумфа своей бывшей группы не только словом, но и действием пытался оскорбить ветерана. Майора в отставке, сменного вахтера электромеханического корпуса ЮГИ.
— Куда, идол, прешься на ночь глядя? — спросил старый особист явно нетрезвого лабуха.
— Репетировать, — ответил тот, воняя пожароопасной смесью пива и портвейна.
— А девка на чем играть будет?
— Твое какое дело, старый пень? На барабане…
Демонстрационный толчок в грудь был не столько сильным, сколько обидным.
— Ах ты, сучок, — закричал офицер без погон, бросаясь к телефонному аппарату. — Ну, подожди…
На счастье Зуха в раздевалке в этот вечер дежурил Шурка Лыткин, одноклассник, поклонник, очевидец "тех самых танцев". Услышав звуки перепалки, студент-механик перепрыгнул через стойку, круглым плечом самбиста загородил героя юности, словами правильными, громкими
— А ну, давай, давай, иди, иди… — ввел в заблуждение, спутал мысли вертухая. И вытолкал на воздух Леньку. Спас кретина.
Но Толе Кузнецову такая ловкость и эффективность не помогла. Наутро все равно появилась докладная. И пришлось ему, победителю и триумфатору, гордому человеку, мелко и некрасиво врать. Терять с таким трудом приобретенное доверие ответственных людей. Очки. Действительно, совсем не просто объяснить, как кадровый разведчик в звании майора мог так нелепо обознаться.
Но пронесло. Вот только трещина наметилась. Заметной стала. Очевидной. Гусиные пупырышки предвкушения больше не холодили кожу. При встрече ныне просто чесались руки и темечко зудилось.
Ну, у Леньки понятно почему. Мыть голову надо чаще. И не хозяйственным мылом. Тогда на куртку не будет сыпаться сухая шелуха кожного покрова. Перхоть — тараканьи звездочки.
"И ногти не мешает стричь и зубы чистить," — частенько только и думал Анатолий Кузнецов, глядя на друга. А друг кипел высоким возмущением. Наливался черным скипидаром ненависти.
Еще бы, ведь это очевидно. Кузнец, санитар октябрятской звездочки, идею предал. Дайте-нам-все-и-дайте-сейчас променял на сладкое тю-тю, сю-сю каких-то лживых обещаний, смердящих котлетным салом. Пророк и круглолицый воин Аллаха-Будды-и-Христа в бой вел худых, голодных и отчаянных:
— Пленных не брать! — и кудри полоскались на ветру, как тысяча геройских вымпелов, а Кузня в это время с миской шел за манной кашей в стан толстомордой вражеской орды.
Такой вот образ, лишь только рифмой не оперенный. Жаль, Толик с детства в поэзии ценил лишь ритм и звучность, поэтому никакой за собой вины не ощущал. Ведь он всю ту же густую гриву расчесывал по утрам и в то же самое индиго облекал свои конечности. И ту же задорную музыку насвистывал, когда из института или в институт шагал по улице Весенняя.
Нет, он-то как раз был тип-топ и о'кей. А вот Зух — не в жилу и не в кайф. Товарищ, друг разрушал и себя, и общее дело. Былое обаянье уходило, и оставался только запах. Усиливался с каждым днем банальный перегар. Объем и концентрация растворов, введенных накануне в тело через ротовую полость.
Дорожки разошлись. Разговор не клеился. Ну, а после того, как год тому назад Толя возглавил институтское дискотечное движение, устав клуба "33 и 1/3" подготовил, добился благословения комитета ВЛКСМ, в горкоме положение утвердил, часики дружбы и вовсе остановились. Ничего уже, казалось, не связывало студента ЮГИ Толю и кочегара городской бани Леню.
Ничего, ничего… кроме комнаты. Каморки без окон, логова. Ни таблички, ни надписи. Просто низкая, обитая жестью дверь в закутке холла поточных аудиторий. Там, за порожком, в желтом, процеженном сквозь сито пыли полумраке, от всего мира прятался Зух. Один, без публики, качался на колченогом стуле, железной ножкой отбивал ритм. Все дни и ночи, когда лопатой не махал, сидел с гитарой. Угрюмо и упрямо играл одно и то же, одно и то же.
Лишь Дима, старший Васин, бас-гитарист и звукооператор легендарного ансамбля, составлял отшельнику компанию. Частенько, но не всегда. О Толе, вдруг ставшем сразу и президентом, и диск-жокеем, напоминала лишь серая бумажка на стене. "Ответственный за противопожарное состояние Кузнецов А.Е." Мозолила глаза. Не больше.
А ведь, на самом деле, покрывал их. Вновь положением рисковал, авторитетом. Только благодаря доброте Кузнецова Зухны и Васин сидели в тепле под крышей, а не на лавочке среди луж. Работник городской бани Леонид Иванович всегда был на птичьих правах в институте. А после беседы тет-а-тет с вахтером вообще ходил в электромеханический корпус как вор, околицей через химико-технологический. Димка, еще недавно свой, завалил зимнюю сессию, лишился студбилета и тоже не мог никак находиться в помещении с разными материальными ценностями.
Жалел их Толик. Бог свидетель. И приказал своим гаврикам перетащить клубную аппаратуру из главного корпуса сюда просто потому, что выбора не было. А выселять он никого не собирался. Да и к чему, все равно вот-вот сами уйдут. Вас в армию, а Зух в психушку. Пока же подвинутся немного, да и все. Нет повода отчаиваться.
Хотя, конечно, надо было зайти. Заглянуть. Сказать этим дуракам пару слов. Успокоить. Но обстановка не позволила, а Громов как всегда перестарался. Натурально. Вчера вечером, когда только-только приспособились писать вокал. Завели чудо техники, Васиным из простой «Кометы» сделанный студийный двухдорожечник. Открылась дверь. Низенькая, обитая жестью и почему-то не запертая. Раздался смешок, и в святая святых просунулась рожа. Сальная, отвратительная ряха Димы Громова, Толькиного подсвинка и шестерки.