Не Ким ли? Игорь Эдуардович? Командир студенческой дружины, организатор спортивного клуба "Черный пояс". Юноша из кости степных животных, похожий на кота. И вымогательство, и спекуляция, и вовлеченье в проституцию. Многое за ним числилось. Букет. Везде, казалось Виктору Михайловичу, он находил след коготка, хвоста и носа. А удивлялся только одному. Все больше и больше. Как это до сих пор никто не обратил внимание на субчика? Не взял за шкирку? Невидимого и вездесущего. Не загнал в угол? К стенке не прижал?
Самое неприятное, что и у самого старлея не вышло. Не получилось. В тот самый день, когда он чиркнул галочку в своем блокноте. Постановил — сегодня. Потомок улетучился. Исчез. Сорок восемь часов тому назад из общежития вышел. Отправился на консультацию по математике и не вернулся. Хотя обязан был за круглых двадцать лет Сереги Лоскутова выпить. Своего зама по борьбе поздравить. Ткнуть в грудь шершавым кулаком. И хлопнуть по спине ладонью.
Напрасно Виктор Михайлович изучал живородящих и яйцекладущих в сквере у экономического факультета. Добрую половину утра отдал одушевленным, но неподсудным. Народ входил и выходил. Юная поросль тянулась к знаниям. Пичуги пели. Кошки крались. А Игорь Эдуардович Ким отсутствовал. Из пункта А в пункты Б не подгребал. Но ничего. Список подруг имелся полный. Вычислим, куда кривая завела. Мудреней корни извлекали. Кубические и квадратные.
Так думал товарищ Макунько. Не пугался ни иксов, ни игреков. Отличник боевой и политической подготовки. Упругим шагом мерил тротуар. Неумолимо приближался к главному корпусу ЮГИ. Многоугольный дом сиял, словно линкор. Медные окна плавились на солнце. Колонны фасада смотрелись орудьями главного калибра. Исторический миг приближался. Залп вот-вот грянет. А свежеиспеченный капитан отдаст честь. Служу Советскому Союзу!
Осечки не будет. Сбой исключен. Расчет и интуиция на этот раз не подвели уполномоченного. Едва лишь он зашел. Расположился за длинным приставным столом, перпендикулярным ректорскому. Взгляд бросил на часы — 15.10. Пылинку снял с плеча. В огромный кабинет впорхнула секретарша. Вошла в маленький зал славы с моделью шагающего экскаватора и чернильным прибором — точной латунной копией копра и промдвора шахты имени Кирова. От ощущения причастности к большому, государственному делу зрачки девицы свободно перекатывались из правой глазницы в левую. А губы, наоборот, не двигались. Белели, словно натянутые ниточкой с узелком на затылке. Две стрелки на брюках.
— Он тут, — телепатировала красавица носом.
— Давайте, — кивнул лейтенант. Сидевший здесь же ректор, хозяин кабинета, при этом не издал ни звука. На своем обычном месте, за широким столом, он был так же неподвижен, как калмык в пальто. Вождь мирового пролетариата в квадратной раме у профессора над головой. Марлен Самсонович не искал предлог, вовсе не собирался шумно и демонстративно удалиться. Наоборот. Доктор технических наук, заведующий кафедрой боялся, что его не возьму играть в Зарницу. Не дадут нарукавную повязку и деревянный шмайссер. Попросят выйти. Выгонят. И не увидит он финала поединка добра со злом. Но офицер нуждался в понятом и потому позволил кандидату в члены-корреспонденты академии наук сидеть и не дышать.
Что оказалось правильным решением. Поскольку Закс стал запираться. Не сознавался, не кололся Ваня.
Да, был обижен. Не отрицал. Пил хлебное вино и ягодно-плодовое. Даже, быть может, злоупотреблял. И строил планы мщения. Конечно. Жаждал восстановления справедливости. Готов был положить живот за правое дело. И гипс. На твердое, но хрупкое в борьбе облокотиться.
— Не так ли, Иван Робертович?
А вот и нет. Подведенный к черте. Прямо поставленный перед необходимостью немедленного чистосердечного признания. У края. Иван замирал. И малодушно шел на попятную. Да, письма писал. И разговоры вел сомнительного свойства. Интриговал. Даже избрания и кооптирования добивался. Но на святое руку не поднимал. Ложь, оговор и недоразумение. Чудовищные происки враждебных сил. Подробности хотите?
Вне всякого сомнения. Про заговор — всегда пожалуйста и с удовольствием. Но прежде, сначала, уважаемый Иван Робертович, надо очистить душу. Облегчить сердце. Избавиться от груза прежних ошибок. Ведь каждый может оступиться. Попасть под чуждое влияние в тяжелую минуту жизни. Это понятно… Но искупить содеянное можно только одним. Признанием! Лишь искренность и прямота вам перед Родиной зачтутся. Так говорите же скорей, на что вас сионизм подбил!
И тут свет гас. И блошки переставали прыгать в синих глазах Ивана.
Трагедия. Непонимание. Стена. Невидимая, но непреодолимая преграда.
Да я же ваш, как вы не видите, я свой, я с вами! Хотел крикнуть Госстрах. Но горло не выпускало воздух. Сухое, как резина. Ниппель.
И тогда заорал Марлен Самсонович. На исходе второго часа. Когда профессорская шея одеревенела. Затекли мышцы крестца. Руки чесались. Нестерпимо. Виски ломило. Не было больше сил терпеть нелепую, бессмысленную канитель. Сатаров рявкнул. Взвился. Безжалостной и страшной лекторской глоткой приказал.
— Встать! Хватит! Отвечай по существу!
Нарушил секретную субординацию. Взял языка под лопухом. Вперед уполномоченного забежал. Но это помогло.
Иван задрожал. Оторвал глаза от латунного копра и водокачки. Посмотрел на аккуратные и жилистые уши лейтенанта. Взгляд кинул на разваренные пельмени ректорских. И понял. Все. Это последний шанс. Если сейчас он не согреет настроенные на его дыханье приборы слуховые. Не наполнит ушные пазухи приятной, долгожданной вибрацией. Хана! Разлюбят. Поставят крест. Забудут. Замкнутся эти русские люди, к которым он стремился всей душой. И сердцем и умом. Ойкнул Иван. Закрыл лицо руками и заговорил. Тихо-тихо.
— Не помню… просто ничего не помню… киряли… пили мы в тот день с утра.
— А ключи где взяли? — немедленно откликнулся суровый лейтенант. Тоже негромко, почти ласково, как друг, как брат, как первый секретарь Тимоха.
— У Кима дубликаты есть… У Игоря… от всех дверей.
Есть!
Товарищ Макунько вызвал машину и по вечерним улицам повез Госстраха в дом на площади. Там Ваня попросился в туалет, был препровожден и славно посидел орлом у зарешеченного окошка с закрашенным стеклом.
Слюни
А у Малюты слезились глазки. Смотрела ли она в оконное стекло. Или на дно стакана. Зеленые шарики ее гляделок могли внезапно отстегнуться. Скатиться к переносице. Слипнуться там. Сфокусироваться на самом кончике картошки. Оба. И наплывал туман. Соль выделялась из организма.
Симы не было. Любимый не искал ее. С колом и топором под дверью не стоял. Не бил ногами крашенную охрой. Гонцов не слал. Записки не подбрасывал. И даже простейший, пятизначный телефонный номер своей единственной забыл. Или не мог набрать. Или все время ошибался от волнения.
Возможно. Малюта третий день сама от беспокойства и неопределенности колготки надевала задом наперед. Не на ту пуговицу застегивала сорочку. И не могла сообразить, где левая, а где же правая туфля. Поэтому из дома не выходила. Ждала просветления.
Как только вернулась из мусарни, так и начала. Чередовала вермут с коньяком. Настой травы, настой щепы. Гадала на шпротном масле. Унылой дулей отражалась рожа в красном пластике кухонного стола. Веселой фигой тень ложилась на санфаянс сортира. Редкий кусок пищи доходил до середины пищевода. Вот как страдала. А милый ни шиша. Не заявлялся, чтобы привести в чувство. Сукровицу и сопли размазать по лицу. Украсить гематомой. Ногу себе сломать, два пальца, кости таза, соприкоснувшись с телом лапушки, голубы. Или привычно с табуреткой, косяком, железной газовой плитой, стеклянным кинескопом телевизора «Юность». Все, что ни есть, твое! Громи, круши, помолвку отмечай. Избранник УК РСФСР. Единственный.