ИРИНА. Во сне?
ГРАМОВ. Пожалуй, да. Во сне. Может быть. Я понял, что уезжаю, потому что слишком люблю вас. Вас всех. (Грамко.) Люблю тебя, твои детские пугливые глаза. Твою вечную опаску за свое любимое дело, ведь это и моя опаска, моя, я сам такой! (Элине.) Люблю тебя – как жену и мать, причем жену не бывшую, а вечную, не бывает бывших жен, все жены навсегда!
ЭЛИНА. И мою родинку над левой грудью любишь?
ГРАМОВ. Обожаю. Живую, теплую. Люблю. (Грамовецкому.) Люблю тебя, твой патриотизм и твою беспринципность, твою неподкупность и продажность, твою переменчивость – это все мое, это я сам! (Грамскому.) Люблю тебя, горлопана и взяточника, люблю за то, что в душе ты все равно наш, и сколько ни вытравляешь это из себя, не получается. Я ведь знаю, ты в любой момент можешь достать свой телефон…
Грамской достает.
Набрать номер хоть самого губернатора…
Грамской кивает и набирает номер.
И сказать ему: губернатор, ты козел!
ГРАМСКОЙ. Лаврентий Кузьмич? Вот что, Лаврентий, ты козел!.. Кто говорит?… Да это так… Один человек… Вы его не знаете… Грамской говорит! Грам-ской! Да, тот самый, козел, тот самый! Будь здоров! (Хохочет, выпивает.) Как я его? Будет знать!
ГРОМОВ (Алине). Люблю тебя, Алина, за твою тонкую, милую, мечтательную провинциальную любовь. Всех люблю.
ИРИНА. Ты мне ничего не сказал.
ГРАМОВ. А разве тебе нужно что-то говорить? Ты и так все понимаешь.
ИРИНА. Да.
ГРАМОВ. Меня это всегда раздражало, но именно за это я тебя люблю. Всех люблю. И не могу больше. Простите. Хотел все оборвать и обрубить, сжечь мосты, подвести итоги, начать новую жизнь. Нет. Не в этом дело, хорошие мои. Просто – не могу. Слишком тяжело. Слишком больно всех вас любить. И с годами все больнее. Не могу. Хочу стать чужим. Понимаете? То есть хотел.
ГРАМОВЕЦКИЙ. У тебя золотая душа. Все дело в твоей невостребованности. А знаете что? Давайте все уедем! Забастовки, голодовки, этим давно никого не удивишь! Россия велика, кругом пустоши. Образуем поселение, такое, знаете ли, натуральное хозяйство. Все уедем – лучшие педагоги, врачи, творческая интеллигенция, инженеры, слесари-кудесники, изящные умные женщины, которых не ценят, все, все, на кого власть плюет, так называемый народ плюет! – уедем и посмотрим, как они тут будут без нас! Небось взвоют!
ГРАМСКОЙ. Небось не взвоем. Только свистнем – новых тыща набежится. Будем хорошо платить, прикормим, пригреем.
ГРАМОВЕЦКИЙ. Это ты говоришь? Что с тобой? Ты ведь только что губернатора козлом назвал!
ГРАМСКОЙ. Я набрал собственный номер.
ЭЛИНА. Значит – сам себя назвал козлом.
ГРАМСКОЙ. Но зато и губернатором. И я им еще стану, вот посмотрите, через несколько лет – стану!.. Ладно. Опять мы отвлекаемся. (Грамову.) Пью за тебя, дорогой. Большому кораблю – большое плавание. Удачи тебе!
ГРАМОВ. Погоди. Неужели ты не понял? Неужели вы не поняли? Я остаюсь. Я не смогу без вас. Я не смогу без этого проклятого города. Если я еще в поезд не сел, а уже затосковал, то что будет потом? Я остаюсь! Слышите? Я никуда не еду!
Очень длинная пауза.
ГРАМОВЕЦКИЙ. За что же мы пьем тогда?
ГРАМОВ. А вот за это и пьем, за то, что я остаюсь.
ГРАМОВЕЦКИЙ. Много чести. Цаца какая, пить за то, что он, видите ли, остается.
ГРАМОВ. Ты что, не рад?
ГРАМОВЕЦКИЙ. При чем тут – рад, не рад… Уж собрался – так уезжал бы. Вот она, полуинтеллигентская черта! Вечно мы так: сто раз отмеряем и ни разу не отрезаем, начинаем заново мерить!
ГРАМОВ. Что ты сердишься, не понимаю?
ГРАМОВЕЦКИЙ. На кого? На тебя? Была охота! Я просто… Измельчал народ. Ни поступков тебе решительных, ни тебе… Почему я пишу в своей газете про сплошные убийства, про коррупцию и прочую гниль? От безысходности! Я хотел бы писать о сильных красивых людях! Нет сильных и красивых людей. Нация деградировала!
Пауза.