Но спрашивать об этом некогда: из кубрика уже лезут раненые. Наиважнейшее сейчас — пресечь панику, и мичман орет:
— Обратно! Кто сюда сунется — морду в кровь исхлещу!
Раненые еще недавно не были трусами. Но катер для них место новое, непривычное. Вот и боязно. А тут еще и вода из-под сланей пошла. Разве усидишь? Когда ты ранен, когда твоя жизнь в опасности — жить во много раз больше хочется…
А вообще-то — спасибо мичману, успокоил: раз сам стоит в рубке, да еще грозится в морду дать — значит, ничего страшного близко не маячит. А что вода вдруг пошла… Может, так и полагается в это время?
— Сходи, мичман, в кубрик, успокой людей, распорядись, — говорит старший политрук.
— Вам сподручнее…
— Я не прошу, а приказываю.
Мичман ныряет в кубрик, а старший политрук достает носовой платок и вытирает лоб, покрытый нехорошей липкой испариной. В это время рубку заволакивает дымом. Неужели проскочили в завесу? Только подумал так — в рубку ввалился Фельдман. Он сначала откашлялся и лишь потом сказал:
— Катер как решето моей бабушки… Я сбросил дымовую шашку, может, обманем гадов, проскочим… Вы, товарищ комиссар, сейчас держите чуточку правее, а потом все прямо, прямо!.. Сейчас врублю мотор.
Буроватые клубы дыма обтекают рубку и не поймешь — то ли сам движешься или ветер несет дым мимо тебя.
Еще правее или уже прямо?..
Попросить дать полный ход, чтобы хоть что-нибудь увидеть? Нельзя: при большой скорости и вовсе не справятся с откачкой воды. И сейчас раненые ведрами, касками, котелками и даже кружками вычерпывают ее. Ишь, как скребут…
Все сейчас борются за жизнь катера. Только он и Назаров на боевых постах. Назаров следит за мотором, а он ведет катер. Куда ведет? Кажется, прямо, кажется, к левому берегу…
Наконец дым начал редеть. Впереди и вдоль левого борта — темная полоска берега. Выходит, он так забрал вправо, что катер идет почти по течению.
Старший политрук перекладывает руль левее и выбирает место, куда пристать. И сразу находит глазами песчаную косу. На нее можно выбрасываться спокойно: здесь катер не затонет и в том случае, если своими силами не удастся заделать пробоины.
— Правильное решение, — одобрил мичман, когда вылез из кубрика и осмотрелся.
— Дай бинт, — просит старший политрук.
Мичман вскидывает на него глаза. Так вот почему ты, комиссар, так осунулся!.. Так вот почему ты в кубрик к раненым не сам пошел, а меня послал!..
— Комиссара ранило! — кричит мичман, распахнув дверь рубки.
Первым в рубку ворвался Азанов. Он закинул руку старшего политрука себе на шею и спросил:
— Шагать сможете?
— Куда ему шагать, если ранен в обе ноги. Говори спасибо, что еще стоит, — ворчит мичман, который бесцеремонно уже распорол одну штанину и накладывает тугой жгут на ногу комиссара.
На одеяле вынесли старшего политрука на берег, прислонили спиной к молодому дубку. Здесь мичман более основательно и занялся ранами старшего политрука, а остальные — Азанов, Фельдман, Назаров и некоторые раненые солдаты — понимающе переглядывались и говорили совсем не то, что думали:
— Царапины!.. Недели через две плясать будет…
Старший политрук понимал, что это самая наглая ложь: он уже убедился, что одна нога вообще перебита, а вторая даже очень основательно задета двумя другими осколками. Но он был благодарен матросам и солдатам за их слова: ведь они врали лишь для его успокоения.
Потом был общий перекур. Сидели и лежали на сырой земле, решали, что делать теперь. До тракта — километров пять, а лежачих раненых столько, что четырех из них придется на какое-то время оставить здесь. Это если решиться идти к тракту, И еще одного здорового. Чтобы охранял костер и за ранеными доглядывал.
Еще немного поспорили, но так и решили: идти к тракту и не медля ни минуты.
— Азанов, останешься ты, — распорядился мичман. — А кому из раненых здесь куковать, это сами решайте.
Не хочет мичман называть тех раненых, которым придется на какое-то время задержаться здесь. Конечно, есть среди них и такие, что и сейчас без сознания, эти возражать не станут. Но в любом человеке имеется и самая обыкновенная жалость. Вот и хочет мичман, чтобы другие приняли за него это жестокое решение. Однако и у тех нет желания брать ответственность на себя. До тех пор спорили, пока не пришли к выводу, что все надо порубить жребию. Пришли к этому единому решению — старший политрук и сказал, что с роковой пометкой должно быть лишь три бумажки, что четвертым раненым, который на время задержится здесь, будет он сам.
Короткая пауза, и Фельдмана прорвало: