— Вы слышали? Он думает, что сказал что-то умное!
— Разговорчики, — чуть повысил голос старший политрук.
— А чего, ребята, с ним говорить? Забираем комиссара, и точка! — разозлился Азанов.
Старший политрук достал пистолет, снял с предохранителя:
— За невыполнение приказа могу и застрелить.
Сказал так спокойно, что ему поверили. Убедившись, что победил, он добавил:
— Сам себя уважать перестану, если поступлю иначе…
6
Старший политрук сидит, навалившись спиной на молодой дубок. Рядом еще трое раненых. Светает. Над рекой медленно плывет туман. Густой и низкий. Высок ли здесь берег, а он, Векшин, уже над туманом. И флаг катера тоже. Будто над облаками реет флаг.
Ноги начали сильно болеть. Там, на катере, боль была какая-то тупая, как от сильного ушиба. А сейчас…
Жаль, что придется покинуть этот дивизион: народ здесь подобрался хороший, с ним работать можно. И комдив хорош, с характером, а не флюгер…
А здорово он любит своего бывшего замполита. Так и врезал: «Быстро же вас прислали!»
Это очень хорошо, когда человек уже умер, а люди по-прежнему любят его, не спешат расстаться с ним. Значит, он правильно, достойно вел себя при жизни… А вот он, Векшин, в этом дивизионе фигура эпизодическая: вечером пришел, утром не стало… Что ж, не повезло…
Интересно, почему листья дольше всего держатся на вершинах деревьев? Им бы, кажется, первым облетать, а они держатся… Обязательно нужно спросить у специалиста, может, позднее и его кто спросит…
Сколько же времени минуло с тех пор, как ушли матросы? Жаль, что по часам не заметил… Сейчас раненые, наверное, уже в госпитале, их перевязывают… Нет, скорее всего, матросы еще только подходят к тракту. Пока поймают машину, пока доедут до госпиталя и сдадут раненых, а потом и сюда вернутся — уйма времени уйдет.
Только бы не больше четырех часов! За четыре часа, говорят, нога мертвеет под жгутом. Если же омертвеет…
В лесочке стрекочут сороки. Рвутся бомбы в городе… Хотя… Теперь явственно слышно, что гудит машина.
— Наши! Честное слово, наши! — ликует Азанов.
А вот и машина, обыкновенная полуторка. Она вывалилась из леса и несется по поляне. В ее кузове, облапив ручищами кабину, стоит командир дивизиона. Он по-прежнему в полушубке.
— Ты что же, комиссар, подводишь дивизион, а? — оглушает басом комдив. — Только пришел, только узнали твое нутро, а ты сразу и в госпиталь?
— Вы же знаете, не нарочно…
— Не «выкай». Зови меня Федором Григорьевичем или просто Федей. Договорились? А как тебя навеличивать?
— Александром… Сашей…
— При матросах Сашкой звать не буду. Отчество?
— Петрович.
— Так вот, Александр Петрович, как поправишься — полным ходом в мой дивизион. Так и запомни: жду тебя комиссаром!
— Сам знаешь, нет теперь комиссаров.
— Вот и врешь! Это институт комиссаров упразднили, а комиссаров… Называй ты их замами, помами или еще как — достойного политработника матросы все равно комиссаром величать будут. Понимаешь меня?.. Ты не подумай, что я болтун. Тороплюсь, вот и стреляю очередями. Сам понимашь — дивизион! Тут глаз и глаз нужен… Значит, договорились? Значит, вернешься?
Рядом стояли Азанов и приехавшие с комдивом Ткаченко и Фельдман. Они тоже ждали ответа.
— Ладно.
— Порядочек! — Первушин ткнулся подбородком ему в щеку. — Ну, быстрей поправляйся, комиссар Сашка…