На нем был простой черный сюртук, обтягивающий плечи. Шейный платок Хью снял, и вид его открытой шеи напомнил Джорджине о золотистой коже, таившейся под одеждой.
Это чуть лукавое поведение показалось глупым и неподобающим. Джорджина стянула шляпку и положила на пол у стула, а стек с кисточкой отдала какому-то мальчишке, оседлавшему ручку метлы. Тот взвизгнул от радости.
Джорджина сняла бы и дурацкий жакет, если бы могла. Он был чересчур тесноват для матроны, для вдовы. Наверно в нем она похожа на разодетую овцу, словно старушка, старательно пытавшаяся стать такой, какой ей уже не быть.
Так бы сказал Ричард. У Ричарда всегда были твердые понятия, что следует или не следует носить женщине. В сущности, самые лучшие их беседы касались женской одежды. Они бы пошли в театр и все представление шептались, обсуждая костюмы. Потом по приходу домой разобрали бы по косточкам, во что был одет каждый из зрителей.
При этих мыслях к глазам подступили слезы. Ричард неистово презирал женщин, из кожи вон лезших, лишь бы не признавать, что они стареют.
Джорджина так и слышала его в своем воображении, как он резко осуждает какую-нибудь бедняжку лет тридцати, опрометчиво надевшую платье с глубоким декольте. Не то чтобы и ей самой исполнилось тридцать, однако уже вдова. Она поежилась при мысли, что бы выдал Ричард о ее тесной амазонке и причине, по которой Джорджина ту надела. И лишь когда Хью окликнул ее, Джорджина очнулась.
Трактирщик вернулся с двумя тарелками, на которых высились горы яичницы и бекона. Он поставил перед господами тарелки и сказал:
— Тут позади меня мистер Лир, великий актер. По правде сказать, лучше вам позволить ему присесть, а то он еще упадет, чего доброго. С самой зари пьянствовал.
— Лир? — повторила Джорджина.
На первый взгляд человеку, шедшему по пятам за трактирщиком, с трудом подходило шекспировское имя. Носил он кожаные отрепья и большие сапожищи с отворотами у колен. Впрочем… Лир был из тех, кого не стоило недооценивать. Его губы растянула улыбка. И померещилось, что он из тех, кто мог бы с улыбкой на устах запросто убить.
— Ага, Лир, как в величайшей из великих трагедий, — поддакнул актер, усевшись на стул, на который жестом указал Хью. — Благодарю покорно, милорд. Сейчас я скажу вам, прежде чем вы спросите меня, миледи, что я позаимствовал имя у короля, хотя он был королем, который чрезвычайно любил актерство, мог бы вам сказать. Как актер, я не имею особых причин выступать под своим именем, пока большую часть времени провожу за тем, чтобы представлять кого-то другого, поэтому отчего же не выбрать имя по своему вкусу?
Он был пьяницей. Очаровательным, наверно, давним пьяницей. Язык его чуть заплетался, и сидел Лир, развязно раскинув конечности, явный признак, что он пьян в стельку. И все же был красив, даже в свои пятьдесят с лишком, с высокими скулами и осоловевшими, но ярко блестевшими глазами.
Джорджине пришло на ум, что, возможно, так в жизни и выглядят короли — преследуемые, подвыпившие и усталые.
— Ты не знаешь, на какое время Финчли хочет назначить представление? — спросил ее Хью.
Она отложила вилку. Завтрак, может, сервировали не так уж и изящно, но бекон был превосходен.
— В восемь. Вас это устроит, мистер Лир?
— Вы захватили нас в момент величайшего упадка, — с ленивой усмешкой в голосе отозвался Лир. — Мы закисаем и забываем наши роли. Впрочем, вряд ли вы ожидаете лучшего от труппы, попавшей в такую собачью дыру, как Парсли.
— Эй, ты, — вмешался вдруг возникший словно из-под земли трактирщик, — попридержи-ка язык, когда ты у нас в Парсли, а то в два счета вышвырнем тебя за ухо как шелудивого пса. Не угодно ли господам, чтобы я принес что-нибудь выпить к мясу? — спросил хозяин у Хью.
— Мы всегда сможем импровизировать, — сказал актер и мечтательно добавил: — Вот так я начинал, знаете ли. Давненько, в Лондоне.
— Пива мне и мистеру Лиру и стакан лимонада для ее светлости, — приказал Хью. — И в какой роли вы импровизировали? Всегда ли играете Короля или иной раз и Шута?
— Вечно Шута и время от времени Короля, — грустно признался актер.
Он поднял кружку с пивом и отпил.
— Интересно, есть ли у вас пьеса, которая годилась бы для дня рождения маркизы Финчли? — спросила Джорджина. — Маркиз упоминал, что надеется на постановку «Двенадцатой ночи» Шекспира.
— Вот эту не можем, — уныло ответил Лир. — Могу представить вам на выбор кровавые страсти вместе с трупами и подходящими песнями. Привидения, битвы, удавленницы, женщины-привидения, знаете, есть разница между привидением мужского пола и женского…
— И в чем же? — заинтересовалась Джорджина.
— О, привидения мужского пола одержимы местью, как полагаю, — ответил Лир, снова прикладываясь к пиву.
— А чем одержимы женщины? — спросил Хью.
— Придурочными песенками, — ответил Лир. — Миловашками. Да тем же, чем когда были живы. Болтаются и воют «Споемте иву, иву».
— Иву? — недоуменно переспросил Хью.
— Песня из одной пьесы Шекспира, — пояснила Джорджина. (Трагедия «Отелло» — Прим. пер.)
— А, Шекспир, — с прояснившимся лицом воскликнул Хью. — Если я вернусь привидением, то учту ваш опыт по части мужского-женского, за исключением пения. Уж лучше придурочные песенки, чем мщение.
— Что такое «миловашки»? — спросила шепотом Джорджина.
Укрывшись за кружкой пива, Хью засмеялся:
— В точности, что ты и думаешь, милая.
«Милая»! Слово перевернуло ей сердце.
— Можем изобразить «Битву кентавров», «Историю любви евнуха», — стал перечислять Лир, — или «Веселую трагедию Пирама и Фисбы». То или другое.
— «История любви евнуха»? — с сомнением в голосе переспросила Джорджина.
— Пирам и Фисба, — вмешался Хью. — Евнух морально подорвет дух дня рождения, даже если упомянутый джентльмен поражен любовью. Завтра в восемь, мистер Лир. Дворецкого Финчли зовут Слак. Он будет счастлив показать вам театр, когда бы вы ни соизволили нагрянуть. Я только попрошу вас не появляться в театральных костюмах, когда прибудете в поместье, чтобы маркиза вас случайно не заметила.
— Мы явимся, спрятав наши королевские бархаты и сияющие короны в сундуки. Миледи, милорд. — Лир встал и без лишних церемоний откланялся.
— Превосходно, — сухо заметил Хью. — Ну, наверно, мы здесь завершили все дела.
И не успела Джорджина понять, в чем дело, как он вытащил ее из таверны и снова забросил в седло.
Похоже, Хью направил лошадей к дому, но она не могла вынести эту мысль. Вообще-то, Джорджина сходила с ума от грусти, не говоря уже о гневе на саму себя. Хотя обдумать это не могла — просто не было времени.
— Где бы нам найти яблоко для Ришелье? — спросила Джорджина.
— В конюшнях есть яблоки, — ответил Хью, держа путь из городка.
Он попросту упорно стремился вернуться домой.
— Ты не собираешься поучить его забавам? — спросила она, толчком дав знать Элсбет, что ей хотелось бы поддержать Ришелье.
— Наверно, нам всем хватит уже забав на сегодня, ты не считаешь?
Голос изменил ему, и тогда Хью посмотрел на Джорджину.
Ласковым веселым взглядом. Как смотрит друг. Словно проскочившая между ними искра уже ушла в прошлое 062ca0. Прошлое, которое Джорджина увезет домой на память, так же как память о ее браке. Чтобы вспоминалось темными ночами. И ей оставалось гадать, что пошло не так и что она могла бы сделать по-другому.
И ярость от этого в одно мгновение перехватила горло, Джорджина непроизвольно сжала коленями Элсбет, которая, неправильно истолковав посыл хозяйки, рванулась вперед и перешла в галоп.
Это произошло так неожиданно, что Джорджина чуть не вылетела из седла, а она сроду не терялась на лошади, даже сидя в женском седле. С тех пор как ей исполнилось восемь лет.
И хотя сразу же могла остановить Элсбет, но не стала. Вместо того просто наклонилась вперед навстречу ветру и позволила кобыле выбирать дорогу. Они неслись прочь. Прочь, прочь.