— И так не делай! — возмутилась Джорджина, выставив вперед ноги так, чтобы Хью не отвлекал ее своими заигрываниями. — Расскажи мне, куда ты ходил плавать.
— На лошадиный пруд, — прямо сказал он. — Ты, наверно, не помнишь поместье…
— Нет, помню, — прервала она его — Я там была неделю на богоявленский сочельник, если ты помнишь. Лошадиный пруд за конюшнями, и не совсем пруд. Больше похоже на разлившийся ручей, который протекает через ваше поместье.
— Он все еще там, — задумчиво сказал Хью. — Хотя не знал, что ты ходила в конюшни в те праздники.
— Мы уже выяснили, что ты меня не замечал, даже если я и ходила, — сухо напомнила Джорджина.
Поскольку правда была в том, что она неоднократно приходила к конюшням и наблюдала, как Хью выгуливал лошадей, и даже заглянула к новорожденным близнецам-жеребятам, хотя скорее дала бы отрезать себе язык, чем призналась.
— Поэтому ты молила богов отомстить за мою слепоту, — целуя ее в ушко, пошутил Хью.
— Что?
— И боги за тебя отомстили, — продолжил он. — Поскольку отныне всю оставшуюся жизнь я всегда буду знать, где ты, Джорджина, или же не будет мне покоя. И всегда перво-наперво увижу тебя в любой комнате, куда войду. И всегда буду желать найти тебя там.
Она сглотнула и крепко закусила губу. Хью говорил спокойным и ровным тоном, знакомым ей с детства. И не требовал от нее ничего, даже не просил ответить. Он просто…
Утверждал очевидное.
Просто давал ей знать.
— Ты говорил о плавании, — напомнила она, поскольку не знала, что ему ответить.
Хью вздохнул и еще раз чмокнул ее в макушку.
— Обычно я возвращался в сумерках, весь потный после скачки, и кидался в пруд. Тем летом… все стало по-другому. Матушка была при смерти, и врачи все время сновали туда-сюда. Все слуги, вся семья суетились вокруг нее.
— Я знаю, — сказала Джорджина, прислонившись к нему. — Я знаю, что это значит.
— Я запамятовал, что Ричард болел. Конечно же ты знаешь, каково это. — Он убрал со лба локоны и поцеловал ее туда. — Итак, тем летом мне предоставили больше свободы. Сестры — и ты вместе с ними — сидели безвылазно в детской с сонмом нянек. Однако я вырос достаточно, чтобы сбегать от надзора. И сбегал.
— То лето я не помню ясно, — нахмурившись, призналась она. — Мама так близко дружила с твоей матушкой и отцом… конечно же, мы приезжали каждый июль. Как помню, просто лето проходило за летом, время, когда мы тоже могли сбежать от нянь и купать наших кукол в ручье, и играть с тобой, и строить шалаши.
— Я бы сбросил одежду и прыгнул в пруд, — сказал Хью.
— Ну, я никогда этого не делала, — засмеялась Джорджина. — Тогда почему ты думаешь, что я с тобой плавала?
— Потому что так и было.
Она помолчала секунду. Потом раздалось:
— Нет!
— Я не знаю, что бы Каро делала без тебя тем летом. Ты носила в переднике носовой платок.
— Я всегда носила платок, — заметила Джорджина. — Одно из правил мамы.
— И всегда доставала его, если кто-то принимался лить слезы, — продолжил Хью. — Не то что бы я сам плакал. Я не верил в слезы.
— Полагаю, мальчики не плачут, — со вздохом признала она.
Единственный мужчина, которого Джорджина видела плачущим, был камердинер Ричарда, после того как умер хозяин. Она разрешила ему сидеть с Ричардом до самого конца, потому что… потому.
И когда камердинер вышел из спальни Ричарда с опухшими глазами, и слезы еще скатывались по его щекам, Джорджина в тот момент поняла, что овдовела.
— Тогда ты этого еще не понимала, — напомнил Хью, положив подбородок ей на макушку. — И несколько раз давала мне платок, когда тебе казалось, что я в нем нуждаюсь. И я всегда с пренебрежением его отталкивал, но за жест был благодарен.
— Не помню, — призналась Джорджина. — Как странно.
— Потом матушка умерла. И мы все надели траур, и приехали наши тетушки, наступил кошмар. — Хью обнял ее крепче. — Из детской стало труднее выбираться, но я умудрился спустя несколько дней. До того… ну, девчонки нуждались во мне.
— Ты был самым лучшим старшим братом, — заверила Джорджина. — Даже для меня, хотя я не твоя сестра.
— И слава богу, что нет, — сказал он с искренней радостью в голосе, от чего ее сердечко живо встрепенулось снова. — Я бросился в пруд не потому, что собирался заплакать…
— Поскольку мальчики не плачут, — подсказала она.
— Потому что у всех глаза были на мокром месте и чтобы никто, на всякий случай, не заметил, что я в этом смысле ошибка природы.
— И где вступаю я?
— Ты тоже сбежала, только я не знал. Должно быть, ты последовала за мной. Тебе было — сколько? — семь лет, поэтому я не могу представить, как тебе это удалось.
— О, я могла сбежать, — подтвердила Джорджина. Ей так нравилось очутиться в теплом гнездышке, которое образовали обнимавшие ее руки Хью. — Меня так муштровали по части правил и слуг, как поступать, что я всегда знала точно, как поступить неправильно. Это же неизбежно. Заранее учат не целоваться по темным углам еще до того, как возникнет даже смутное побуждение этим заняться.
— А Ричард целовал тебя в темных углах?
В голосе звучала не ревность, а любопытство.
— Нет. Значит, я сбежала из детской?
— Я только знаю, что когда отвлекся от плескания в пруду, который, кстати сказать, был восхитительно теплый, то ты уже была там.
— На краю пруда?
— Когда я увидел тебя, ты уже сбросила передник и платье. Меня охватил такой ужас, что я ничего не предпринял. Ты в один миг скинула туфли и чулочки, потом сорочку и просто вошла в воду.
— Нет!
Хью засмеялся.
— Да. Именно. Ты, истинная леди Джорджина. Ты сбросила без помощи горничной всю одежду и вошла в воду, словно родилась с умением плавать.
— А как поступил ты?
— Я не мог выйти, — пояснил он. — Потому что хоть я знал не так много о правилах поведения, однако был уверен, что юным леди не полагается видеть краник мальчиков. Поэтому я отступил поглубже в воду, а ты последовала за мной. А потом, не успел я опомниться, как ты уже плескала на меня водой.
— Поверить не могу, что не запомнила такое!
— А я никогда не забывал. Ты была самой прекрасной девочкой, Джорджина. Самое красивое зрелище, встретившееся мне. Кожа белая-белая, как сердцевина цветка. Волосы, обычно заколотые и прилизанные, рассыпались по плечикам, когда ты отбросила шляпку.
— Ты же не…
— Почувствовал желание? Я думал о тебе, как об одной из моих сестренок. И в то же время… смутился. Ты так отличалась от меня, и такая хорошенькая, и такая… такая женственная. Твои волосы… и как ты визжала, когда я плескал на тебя водой.
— Ты плескал на меня? Очень не по-джентльменски.
— Я не знал, что еще делать. Конечно, я плескал на тебя, ты визжала и в ответ плескала на меня, поэтому я нахлебался воды, потому что хохотал вовсю. Вот так все было.
— Но как ты выбрался из пруда? А как я?
— Главный конюх отца услышал гам и явился. Он был не дурак и понял, что видит: ходячую катастрофу. Поэтому быстренько увел тебя куда-то, а мне приказал вылезать из пруда, и на этом все кончилось. Насколько я знаю, никто ничего не заподозрил. За ужином я услышал, что ты случайно упала в поилку для лошадей, и после этого твоя мама запретила тебе гулять около конюшен, а потом лето прошло, и мы все уехали в Лондон…
— Мне ведь не следовало упрекать тебя, что ты не понимаешь, что такое смерть? — тихо спросила она.
Настал миг молчания, а потом Хью чмокнул ее в нос и признался:
— Хотелось бы, чтобы ты была права. Всю жизнь не могу забыть. Я любил матушку всем сердцем, а она умерла.
— Тогда почему ты продолжаешь объезжать лошадей? — раздраженно воскликнула Джорджина. — Ты же знаешь, что точно так же можешь умереть.
— Не знаю, заметила ли ты, Джорджи, но никто из нас не избежит смерти. — Она фыркнула. убыцшу — Я не могу жить и бояться.
— Ты не думаешь о людях, которые вынуждены бояться за тебя.