Папа сказал:
— Ты вообще слышишь, что я тебе говорю?
— Да, — ответила я. Но голова начала наполняться, как в тот день, когда я сотворила снег, будто в нее набили слишком много всякого.
Папа сказал:
— Джудит, десятилетние девочки не творят чудес.
Я сказала:
— Откуда ты знаешь, ты ведь не десятилетняя девочка.
Папа закрыл глаза, придавив веки большим и указательным пальцем. А потом открыл снова и сказал, что хватит с него этого дурацкого разговора. Забрал у меня тарелку, хотя я еще не доела, поставил поверх своей и пошел к раковине, пустил воду и начал мыть посуду.
Я встала. Попыталась говорить спокойно.
— Знаю, в это трудно поверить, — сказала я, — но это случилось не один раз…
Он поднял руку:
— Не хочу больше этого слышать.
— Почему?
Папа перестал мыть посуду.
— Потому что! Потому что это опасные разговоры, вот почему!
— Кому опасные?
— Для кого опасные.
— Для кого опасные?
— Опасно думать, что тебе дана такая сила. Это… самонадеянно… это богохульство. — Он уставился на меня. — Ты что о себе возомнила, а? Это было совпадение, Джудит.
Я слышала, что он говорит, но голове стало так жарко, что понять его слов я уже не могла. Я опустила глаза и тихо сказала:
— А вот и нет.
— Что-что?
Я посмотрела на него:
— Это не было совпадением.
Папа поднял руку и с грохотом захлопнул дверцу буфета. Потом наклонился над раковиной и сказал:
— Ты слишком много торчишь у себя в комнате.
— У меня дар! — сказала я. — Я сотворила чудо!
Тогда папа подошел ко мне и сказал:
— Так, прекрати это немедленно, ясно? Нет у тебя никакого дара. Не можешь ты творить чудеса. Поняла?
Я слышала наше дыхание и как падали капли из крана. В груди было больно. Папа повторил:
— Поняла?
Некоторое время было так больно, что я не могла дышать. А потом будто повернули выключатель, мне перестало быть жарко. Боль прошла, стало спокойно и совсем все равно.
— Да, — сказала я. И пошла к двери.
— Ты куда?
— К себе в комнату.
— Ну уж нет. Чем меньше ты там будешь торчать, тем лучше. Вытри-ка посуду, а потом я найду тебе еще кой-какие дела.
Я вытерла посуду и разобрала общинные журналы. Самые старые положила в стопке сверху, самые свежие — снизу. Принесла четыре ведра щепок и два ведра угля, сложила всё рядом с печкой.
Папа похвалил меня за то, как ровно я сложила щепки, но это только потому, что ему было стыдно, — ему всегда стыдно, когда он на меня накричит. Я ничего не ответила, потому что не собиралась так просто ему это спускать.
Я дождалась девяти часов, потом пожелала ему спокойной ночи, пошла к себе, вытащила свой дневник и записала все это — все, что случилось с воскресенья. Все это были слишком важные вещи, и раз уж нельзя про них говорить, надо их хотя бы записать.
Тайна
У меня есть тайна. Тайна вот какая: папа меня не любит.
Я не помню, когда поняла это впервые, но знаю это довольно давно. Он иногда говорит: «Ты хорошо ответила» или «Ты к месту привела эту цитату» или приходит к моей комнате, встает в дверях и спрашивает: «Всё в порядке?» Но звучит это так, будто он читает по бумажке, а потом он мне говорит, что доклад я могла бы сделать и получше, и хотя я часто приглашаю его к себе в комнату, он туда никогда не заходит.
Вот почему я знаю, что папа меня не любит:
1) Он не любит на меня смотреть.
2) Он не любит до меня дотрагиваться.
3) Он не любит со мной разговаривать.
4) Он на меня часто сердится.
5) Он из-за меня часто грустит.
1) Папа смотрит на меня, только если иначе никак, и когда смотрит, глаза у него темнеют. Вообще-то они у него зеленые, а тут делаются темные, потому что он злится. В Библии есть один стих, где говорится, что «слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, суставов и мозгов и судит помышления и намерения сердечные». Вот это я и чувствую, когда папа на меня смотрит. Как будто ему совсем не нравится то, что он видит.
2) Папа до меня не дотрагивается. Мы не целуемся на ночь, не обнимаемся, не держимся за руки, а если мы сидим очень близко и он вдруг это замечает, то прочищает горло и отодвигается или встает. Иногда, когда мы вместе, в воздухе что-то меняется и кажется, что мы вдвоем на всем свете, но только вокруг не куча пустого пространства, как должно было бы быть, а мы будто заперты в малюсенькой комнате и говорить нам не о чем.