Профессор поджег пучки. В комнате потянуло терпким, но сладковатым запахом.
– А какие-то еще варианты есть? – спросил я, наблюдая за дымом и чувствуя, как у меня слипаются глаза.
– Есть, – кивнул он.
– Какие?
– Отвезти вашу племянницу в больницу.
– И?
– И думать, как объяснить родителям ее смерть.
Реальность начала плыть.
Его голос доносился до меня откуда-то издалека, как через плотное полотно.
– Но вы же меня оттуда заберете?
– Как-нибудь да извлеку, – уклончиво ответил он.
– Это как понимать?
– Так, что, может быть, вы явитесь сюда по кусочкам.
– А потом вы меня соберете, польете живой водой, и я оживу? – попытался пошутить я. Что мне еще оставалось?
– Нет, – серьезно ответил он. – Это сказки.
А потом щелкнула вспышка фотоаппарата.
И меня поглотила темнота.
Я открыл глаза.
Передо мной была стена в квартире профессора – кусок обоев и застекленный шкаф с книгами.
Я повернулся.
Передо мной снова была та же стена.
Кусок обоев и застекленный шкаф с книгами.
Я несколько раз провернулся вокруг своей оси, но ничего не менялось.
Кусок обоев и застекленный шкаф с книгами.
Я провернулся еще раз.
И столкнулся лицом к лицу с женщиной.
Ее латунный нос тускло поблескивал.
– Привет, – сказал я ей.
Она смотрела на меня, наклонив голову – точь-в-точь как тот мальчик, таз… как его звали?
– Не надо, – сказал я.
Она молча продолжала смотреть на меня.
А потом она открыла рот.
И закричала.
Я успел зажать уши руками, но даже так меня скрутило болью вплоть до желудка.
Я упал на колени.
Я не слышал ничего, но чувствовал, как на меня осыпаются осколки стекол из шкафа, вспучиваются обои.
Когда я поднял голову, ее уже не было.
Только что-то колыхалось там, где-то внутри – где-то в глубине куска обоев и застекленного шкафа с книгами.
Я протянул руку.
И прошел сквозь.
Я шел сквозь долго, бесконечно долго, узнавая куски своей квартиры: тумбочка, телефон, шкаф… шкаф, тумбочка, телефон… и мозаика, рассыпанная и собранная в произвольном порядке.
А потом снова вышел сквозь.
И тут на меня навалился запах. Точнее, даже вонь. Отвратительная, ужасная вонь, равной которой мне еще не попадалось. Это была дичайшая смесь гнили, разложения и гноя, которая проникала через нос и растекалась липкой влагой в желудке.
Несколько длинных, невероятно длинных теней стояли и наблюдали за мной.
– Эй! – крикнул я. – Я ищу желтыр… жел… Женщину с собакой!
Они продолжали молчать.
– Я не хочу причинить ей зла… – пробормотал я, впрочем понимая, как это глупо выглядит. Чем я, человек, мог навредить им, духам (или кто это там были они), – да еще и на их территории? Скорее уж, я должен молить их, чтобы они пропустили меня. – Я могу пройти? – спросил я, пытаясь придать голосу твердость.
Они молчали.
– Я хочу пройти.
Молчание.
– Я должен пройти.
Они не шевелились.
«Может быть, они глухие?» – мелькнуло у меня в голове. Почему бы не допустить такую возможность? Может, они не могут понять, что мне надо, потому что не могут понять, что я делаю.
Я медленно сделал шаг вперед.
Тени не шевелились.
Я сделал еще шаг.
Ничего.
Я украдкой – но тем не менее глубоко – вздохнул и пошел, пытаясь придать своей походке уверенность. Я вспомнил старый совет, данный мне когда-то в детстве: не показывай собаке, что ты ее боишься. Псы чуют страх; так, может, и эти… существа… могут его чуять.
Меня никто не преследовал.
А я не оглядывался.
Я шел через лабиринты, из стен которых тянулись руки, через улицы городов, из подворотен которых за мной наблюдали тени, через лес, на ветках которых качались желтые глаза…
Я шел и шел все время сквозь, не оглядываясь.
И даже не смотря вперед.
Просто шел.
Пока не понял, что все закончилось – и «сквозь» больше нет.
Это был какой-то хаос, нагромождение.
Уродливейшее порождение воспаленного рассудка.
Видимо, это были обрывки представлений о том, как выглядит наш мир, и попытки вписать его в мир свой, существовавший когда-то и теперь исчезающий без следа.
А посредине всего этого стояла она.
И держала на руках поскуливавшего Сашкиным голосом пса.
Она была красива. Она была бесспорно красива – и я даже не мог понять чем, как, почему и с чего я вообще в этот момент мог думать о красоте, и тем более о ее красоте. Я даже не мог бы сказать, сколько ей лет; иногда мне казалось, что она совсем юна, а иногда, что уже вступила в пору бальзаковского возраста. Черты лица ее подрагивали и неуловимо менялись – и в этот же самый миг я чувствовал, как что-то щекочет меня в висках, под кожей. Неужели она пытается понять, какие женщины мне нравятся (мелькнуло в голове), чтобы подобрать подходящий облик? Но зачем? Или же она это делает безотчетно, повинуясь инстинкту – или что там вместо него у… у таких, как она?