Внезапно где-то справа пронзительно пискнула мышь. В тоненьком голоске звучала почти человеческая боль — и нечеловеческий ужас. Истошный верезг ворвался в мысли Христофа, и тот неожиданно для себя похолодел.
Лес здесь заканчивался, впереди расстилался луг. Над ним вставало небо, затянутое белёсой пеленой. Солнце куда-то запропастилось.
Грызун всё пищал. Слышалось ещё шуршание: видно, мучитель мыши был существом беспокойным. Садовник, оправившись от испуга, хотел уже идти. Звериные дела его не касались: и одной свиньи с лишком хватало. Однако взыграло крестьянское любопытство; старик тихонько раздвинул кусты и нагнулся, напрягая глаза.
Мышь агонизировала. Хвостик бешено дёргался, будто вся жизнь, отпущенная зверьку, скопилась в этой ниточке плоти. Но крохотное сердце уже замирало, выплёвывая последние капли крови. Та стремилась к своему настоящему источнику — земле, и алые паутинки терялись где-то в траве.
А из травы бессмысленно торчала пухлая детская ручонка. Она никому не принадлежала: там, где должен бы быть локоть, начиналась земля. Ручонка качалась взад и вперёд, лениво вращая кистью. Нежные пальчики комкали мышь, как бумажку, с чудовищной силой. Кожа, девственно белая, покрывалась кровавым узором.
Возле гнили трупики других мышей, землероек, птичек и пауков. Стоял лёгкий душок.
Внутри Христофа что-то заметалось, моля бежать, прятаться, звать на помощь. Этот жалобный голос был ему чужд, садовник никогда раньше его не слышал. А услышав сейчас — не слушал. Такая жуть сквозила в этом плавном движении, что взгляда он отвести не мог.
Мышь наконец умерла. Белый кулачок разжался и превратился в ладошку, отбросив комок падали. В тиши шорох казался оглушительным. Ручонка колыхалась, словно махая кому-то вслед.
Рассудок старика прояснился. Перед ним было нечто противное природе и человеку. «Всё в мире для чего-то нужно, — думал он, — кроме этого. Оно существует для того лишь, чтобы хватать, мять, кромсать — и опять хватать. Бог такого не потерпел бы, это затея дьявола. Нелепый каприз, способный на одно убийство».
И тут Христофа осенило. Он торопливо скинул со спины мешок, который незаметно успел налиться тяжестью, и достал из него небольшую лопатку. Дело предстояло нелёгкое, но оно того стоило.
Прежде чем начать, он выпрямился и осмотрелся. По-прежнему всё купалось в тишине, только солнце вернулось на небосвод, да холмы сияли зеленью. Тогда старик поломал ветки кустов, чтобы освободить место для работы, и принялся осторожно окапывать ручонку. Та часто, как собачий хвост, задёргалась.
Дёрн попался особенно жёсткий, но старому садовнику было не привыкать. Он не знал, насколько глубоко надо копать, и время от времени пробовал корень штыком. Когда металл прорезал мягкую землю, Христоф удовлетворённо кивнул. Вышло легче, чем он опасался. Оставалось лишь пройтись разок по окружности.
Бдительности он не терял ни на минуту. Ручонка, как ни силилась, не могла до него дотянуться. Старик подбадривал её: «Не бойся, милая, дурного тебе не сделаю. Красавица моя, потерпи…»
Теперь предстояло самое трудное. Он коротко глянул на небо. То уже начинало смуглеть. Солнце наливалось рыжиной. С такой ношей совсем не годилось возвращаться ночью, и старик заторопился.
Он порадовался, что взял большой мешок. Расстелив его на земле отверстием кверху, Христоф поддел лопаткой высвобожденный ком. Держать его на весу было опасно, но старик не мог не полюбоваться нелепым зрелищем, самым странным саженцем, какой ему доводилось видеть. Ручонка угрожающе шевелила ему пальцами. Бережно опустив ком в мешок, он черенком приподнял один край ткани и набросил сверху, затем то же проделал с другой стороны.
«Вот уж не ведал, что доведётся самому от цветка оберегаться, а не его оберегать», — бормотал Христоф, затягивая тесёмки. Грубая мешковина была недостаточно толста, чтобы избавить его от тревоги.
Он чуть отступил, чтобы поглядеть, что получилось, и остался доволен: обычный мешок, ничего не заподозришь.
С лопаткой в одной руке, с мешком в другой садовник зашагал домой. Рыжее светило валилось за горизонт, утягивая за собой день со всеми его звуками. Травы мрачнели, тропинка растворялась в сумерках.
То и дело приходилось проверять мешок. Копошение внутри не прекращалось ни на миг. Садовник холодел — и всё же посмеивался себе в усы. Он вспомнил, как мальчиком носил матери цветы. Он спускался в самые глубокие балки, где даже в знойные месяцы не засыхала грязь; протискивался в укромные расщелины, чтобы вскарабкаться на скалу и оказаться среди лугов, ведомых лишь небу и птицам; он кружил часами по чащобам, меж россыпей звериных следов; забирался в топи, медля перед каждым шагом и боясь оступиться, — и неизменно возвращался с пышным букетом, которому все дивились. В их семье не знали подарка дороже.
Вот и в этот летний день Христоф выискал в глуши нечто особенное.
«Только сомневаюсь, что свинье оно придётся по душе», — подумал он.
И тогда солнце рухнуло.
Он вошёл в город вместе с темнотой. Ночной Герцбург был шумнее и ярче дневного. У каждого фонаря, как разомлевшие от нектара мотыльки, вились продажные женщины и пьяные мужчины. Гудели кабаки.
Христоф искусно обходил все ловушки, едва их замечая, и вскоре был у ворот сада. Привратник дремал в своей будочке. Садовник не стал его будить. Опасливо озираясь, он без фонаря прошёл в дальний угол сада, где находилась его личная оранжерея. Ночь превратила прозрачную призму в угрюмый склеп. За толстым её стеклом покоились самые редкие и капризные цветы. Луна, если выползала из-за небесных хребтов, бросала на оранжерею быстрый взгляд, но не могла ничего рассмотреть и в раздражении удалялась.
Старик опустил свою ношу наземь и стоял в раздумьях. Возиться впотьмах было слишком опасно, ждать до утра — немыслимо. Он ведь ничего, ничего не знал об этом растеньице! Что питало его корни? Оно могло погибнуть до рассвета. Из мешка и так не доносилось никаких звуков.
И он решил работать тут же, ночью. Сходил за фонарём и зажёг его, но приглушил свет тряпкой. Внутри оранжереи, в душных потёмках, разрыхлил клочок жирной почвы и вышел за саженцем с лопаткой наготове.
Он намеревался развязать тесёмки, но этого не понадобилось.
Что-то светлое метнулось из мешка и вцепилось ему в голень крепкой, бульдожьей хваткой. Боль хлынула вверх по ноге жгучей струёй. Старик охнул и ударил, не целясь, лопатой. Затрещали чьи-то кости; человек мгновенно потерял равновесие и упал навзничь. Брыкаясь, взмётывая ладонями землю, он отполз, и луна, будто в зеркало, смотрела в его побелевшее лицо.
Ошеломлённый садовник не сразу пришёл в чувство. Нападения он не ожидал: смерть из мешка предназначалась другому.
Он приподнялся на локтях. Ногу ломило страшно.
Ручонка плясала в серебристом лунном свете, словно крестьяночка на празднике урожая — далеко выбрасывая пальцы, неистово изгибаясь, виясь полоской алебастровой плоти. Эта танцовщица не потела, не шелестела юбками. Христоф видел каждую линию на детской коже, и ему мерещилась улыбка идиота.
«А подарочек подороже будет, чем я думал», — пробормотал он, опомнившись.
Голень распухла, но прежде чем заняться ею, старик прохромал в сарайчик за прозрачным колпаком, о котором вспомнил только сейчас, и набросил его на ручонку. Та яростно забилась о стекло. Христоф заспешил: два пальчика, перебитые лопатой, и так уже не двигались.
Теперь он работал осторожнее, и повозиться пришлось изрядно. Но когда забрезжила утренняя заря, садовник спал тяжёлым сном в своём домике, а саженец ворочался в новой почве — среди орхидей и глициний. Никто бы его там не нашёл: работникам было запрещено даже любопытствовать.
На следующее утро Христоф дал, по своему обыкновению, имя новому цветку. Он остановился на «Катерине»: так звали дочку почтмейстера.
Сначала старик обильно полил Катерину водой, чтобы проверить свои догадки. Вечером её кожа одрябла и покрылась пятнами, здоровые пальчики стали тоще, а один из сломанных показал кость. Христоф это предвидел. Его собственные руки дрожали, когда накреняли над грядкой ведро со свиной кровью. Катерина примеряла багровое платье, кокетливо извиваясь. Сквозь стекло просачивались солнечные лучи и скользили меж её пальцев.