Комендант поднял руку и вдруг обнаружил, что ему попросту нечего сказать.
– Господа… – выдавил он и замолчал. Последовала пауза, а за ней – недовольный ропот. – Господа, вот Отто Францевичу есть, стало быть, что нам сказать. Прошу вас, Отто Францевич!
Михель вышел на середину зала. Лицо его было серьезно, но глаза блестели едва ли не озорством. Белкину вспомнилось, как в детстве он с другими мальчишками иногда поджигал муравейники: такой же блеск он видел тогда в глазах товарищей. Все взгляды обратились к лекарю. Откашлявшись, Михель потер костлявые руки и неторопливо, обстоятельно изложил свой жестокий план.
Когда он закончил, в зале на минуту воцарилась тишина. Потом снова поднялся гул, и он, как и ожидал Белкин, был, по большому счету, одобрительным.
Однако не все голоса присоединились к общему хору. Со своего места поднялась вдруг фигура в черной рясе. Отец Анисий сжал рукою тяжелый нагрудный крест.
– Что же вы, христиане? – спросил он тихо, но его голос разнесся по всему залу. – Где ж это видано, чтобы не в бою, а ядом – ядом! – да целый народ со старыми и малыми изводить?
И опять притих зал. Слышно было, как плачет за бревенчатыми стенами разгулявшийся ветер.
Наконец подала голос какая-то баба:
– Да вы бы, батюшка, о детишках хоть подумали! Нешто их жизни не стоят жизней этих зверей лютых?
– Стыдно, Марфа, – промолвил отец Анисий. – Жестокость женщину не красит. Я одно только скажу: ежели согласитесь на сию мерзость – всех предам бессрочной анафеме. Слово мое крепко.
– У вас, почтеннейший иеромонах, и полномочия есть? – осведомился Михель.
– Не сан дает полномочия, а заповеди Божии, – твердо отвечал священник.
– Но позвольте, – вмешался Белкин, сам не ожидавший, что поддержит немца, – ведь это обычная практика у многих колонистов…
– В Содоме с Гоморрой тоже имелась своя «обычная практика», – сказал отец Анисий. – Надобно ли напоминать, чем дело кончилось?
Тут поднялся такой гвалт, который больше пристал бы двум помянутым городам. Большинство встали на сторону лекаря, иные даже порывались накинуться на отца Анисия с кулаками, однако немало людей выступило в его защиту, и наконец вспыхнула драка. Напрасно кричал Белкин, пытаясь утихомирить собравшихся, – его голос заглушала гнусная брань и грохот опрокидываемых скамеек. Офицеры пытались разнимать, но не особо усердствовали. Дети плакали. Михель, скрестив руки на груди, наблюдал за побоищем и в открытую ухмылялся.
Белкин вытащил пистолет; ему очень хотелось пальнуть в самодовольную физиономию лекаря, но вместо этого он выстрелил в потолок. Крики и грохот стихли – все замерли кто где стоял. А потом зал огласился басовитым ревом – это проснулся, наконец, сынишка Уварова. Самого Уварова Белкин заметил среди горстки людей, защищавших священника, и проникся еще большим уважением к охотнику, который, несмотря на то что поддерживал идею Михеля, все же не давал батюшку в обиду. За что и пострадал – бровь его была рассечена, и тонкая струйка крови пятнала ворот рубахи.
– Слушайте все, – сказал комендант. – Если драка немедленно не прекратится, виновные отправятся под арест. Разгром немедленно убрать. Обсуждение закрыто до времени…
– Вы глупец! – бросил Михель.
Белкин скрипнул зубами и повернулся к нему:
– А вам, дорогой эскулап, я вот что скажу: ежели вы еще раз позволите себе сеять смуту и бросаться оскорблениями в адрес начальства – клянусь, я и вас засажу под арест.
Михель захохотал, показав длинные зубы:
– А что, валяйте! Болезни да раны исцелят молитвы почтенного батюшки – он у нас вон истинный праведник!
– Замолчите, Михель! – рявкнул Белкин, чувствуя, что теряет над собою власть. Все взоры обратились теперь к ним с лекарем. – Подите прочь, вы пьяны…
– А хотите дыхну? – засмеялся Михель. И, не дожидаясь ответа, широко раскрыл рот и выдохнул струю зловонного воздуха прямо Белкину в лицо.
Спиртом не пахло.
Пахло гниющим мясом и свернувшейся кровью.
Белкин отпрянул, чувствуя, как злость внезапно сменилась необъяснимым страхом.
– Взять его! – закричал он и со стыдом услышал в собственном голосе визгливые нотки. Двое офицеров тут же встали и поспешили к распоясавшемуся немцу.
И тогда началось.
Один из офицеров протянул руку, чтобы схватить лекаря за плечо. И в этот миг Михель переменился. Он будто стал выше ростом и раздался в плечах, при этом сгорбившись, словно зверь. Камзол его затрещал, несколько пуговиц отлетело. Тонкие, длинные пальцы поймали в воздухе кисть офицера, стиснули и раздавили с отвратительным влажным хрустом, раздавили с такой же легкостью, как человек давит в кулаке муху. Офицер на мгновение замер, а потом завыл. Михель тут же схватил его другой рукою за густо поросшую бородой нижнюю челюсть и одним махом выдрал ее с мясом. Офицер издал визгливое мычание, словно теленок на бойне; язык его дергался под кровавыми сосульками бороды и усов. Он грузно осел на пол и затих.