Перекрут стоял у яблони – не вдруг-то и заметишь. Только глаза тускло поблескивали все тем же белесым светом, что растекался над лесом. Его бесчеловечно изуродованная, искореженная аномалией фигура была почти неразличима в темноте. Карай, учуяв гостя, глухо заворчал, одновременно боясь и угрожая ему: не подходи, мол, я тебя хоть и боюсь, но в драку все равно полезу.
Перекрут точно чего-то ждал. Не исчезал, но и не пытался напасть.
– Не нравится мне это, – пробормотал я. – Чего он выжидает?
– Да пристрели ты его! – посоветовал Пашка.
– Нет. Темно и далеко. Боюсь промахнуться, а зря патроны тратить жалко. Пригодятся.
Искореженная фигура все так же маячила под яблоней, почти сливаясь с корявым стволом.
– Мамочки! – всхлипнул на печи Дениска, и следом за ним чертыхнулся Потапыч.
Я оглянулся в тот самый миг, когда посреди избы засеребрился воздух, возвещая о прибытии непрошеного гостя.
– Принесла-таки нелегкая, – вздохнул старик, поудобнее перехватывая топор.
Призрачная фигура обретала все более осязаемые черты, и по мере этого меня, да и остальных тоже, охватывали все большие изумление и растерянность.
– Матерь Божья, Пресвятая Богородица, – прошептал Потапыч, опуская приготовленный топор.
Мы с Пашкой застыли изваяниями, уставясь на невысокую нещадно скрученную фигурку. Зато наш гость не терялся. Резво для такого уродца шагнул к Потапычу и повис на руке, сжимающей топор. Мир застыл, и я, будто попав в вязкую грязь, никак не мог заставить себя пошевелиться. Я слышал истошный крик старика, полный боли. Слышал утробный лай Карая, никак не решающегося напасть на врага. Первым опомнился Пашка. Издав нечеловеческий вопль, кинулся через избу, подняв вилы, как дикарь-охотник. Свое оружие он вонзил в перекрута сверху вниз, пронзив того насквозь. Мир содрогнулся и отмер, дав мне свободу.
– Деда… – плакал навзрыд Дениска, свесившись с печки.
Я подскочил к старику, медленно осевшему на пол. Заглянул в его бледное, искаженное болью лицо.
– Достал-таки меня, гаденыш, – прохрипел дед. – Руку мне ухватил. Крутит… Резать придется, слышишь? Резать, пока меня всего не скрутило. Не хочу так-то помирать… Хочу человеком и по-человечески…
С печи испуганно завопил Дениска. Мы с Пашкой обернулись, и очень вовремя. На пороге сенцов застыла корявая фигура, по которой пробегали еще серебристые блики.
– Мама… – прошептал мальчик, забиваясь в дальний угол.
В искореженном теле нашего очередного визитера едва угадывалось что-то человеческое. Худые ноги были неестественно вывернуты, причем правая была сильно вытянута, а левая – надломлена в колене, из-за чего все тело кривилось набок. Талии почти не было: какая-то страшная сила стянула ее в тонкую полоску кожи, на которой неизвестно как держалась верхняя, довольно массивная часть туловища. Грудную клетку, наоборот, раздуло. Сквозь прорехи в грязной одежде виднелись плоские, свисающие вниз груди. Тонкую, сильно вытянутую шею венчала голова, сплюснутая сверху и растянутая в стороны. На уродливом, с лягушачьими чертами лице в сильно запавших глазницах поблескивали белесыми искорками глаза. Так близко живого перекрута я видел второй раз, и мое тело содрогнулось от отвращения.
– Мамочка… – тихо всхлипнул на печи Дениска.
Покачнувшись в сторону, перекрут шагнул через порог. Вот тут уж я не стал теряться и медлить. Выстрелил навскидку – любой охотник обзавидовался бы. Искореженное лягушачье лицо смялось, превращаясь в кровавое месиво. Тело перекрута покачнулось и рухнуло на пол.
– Держи ружье, – сказал я Пашке. – Будешь оборону держать, пока я Потапычем занимаюсь.
Я склонился к старику, корчащемуся на полу избы.
– Тесак… в серванте, в ящичке… – простонал Потапыч, тараща в потолок глаза.
Я кинул короткий взгляд на его руку. Кисть уже скрутила неведомая сила, вывернув пальцы под немыслимыми углами. Потапыч охал и стонал, испытывая нечеловеческие муки, из уголков глаз по щекам катились слезы.
– Потерпи, сейчас станет полегче, – пообещал я, вытаскивая из брюк ремень.
Перетянул старику руку выше локтя, сходил за тесаком. От предстоящего меня мутило и нестерпимо хотелось опрокинуть стакан, чтобы слегка притупить мысли и чувства, но такой роскоши у нас не было.
– Как он меня резво ухватил, – простонал Потапыч, когда я снова склонился к нему. – Шельмец! Не думал я раньше, что у них дети нарождаться могут…
– Аномалия не щадит никого, – ответил я, хотя сам впервые видел маленького ребенка у перекрута, а в том, что перекрут, напавший на старика, был ребенком, я ни секунды не сомневался.