В тамбуре последнего вагона маячила темная фигура, держа у лица огонек тлеющей папиросы. Огонек вспыхнул ярче – железнодорожник затянулся, поднял голову, скользнув взглядом по окнам барака. Тарасенко отпрянул назад, наткнулся на стол. Звякнула посуда; Свищов проворно подхватил покачнувшуюся бутыль.
– Чего дергаешься? – спросил он недовольно.
– Человек там, на поезде, – ответил Тарасенко. – Он на окна посмотрел.
Свищов как-то разом подобрался, положил руку на обрез.
– Тебя заметил?
– Н-не знаю.
Нехорошо сощурившись, Свищов буравил Тарасенко темными, злыми глазами.
– Угандошить бы тебя…
Снова скрипнула дверь; вошел Бадаев, следом, пригнув голову, чтобы не задеть притолоку, – Глухов. Шинель Глухова спереди вся была в мокрых пятнах, и лицо у него тоже было густо забрызгано красным. Тарасенко глянул, тут же отвел глаза. Глухов усмехнулся, оскалив крупные звериные зубы.
– Изгваздался весь, – сказал он, снимая шинель, – ровно на бойне.
Шинель у Глухова была старая, офицерская, из хорошего, теплого сукна. Только вот со здоровенной прорехой на спине, грубо зашитой суровыми нитками. Это на Глухова какой-то зверь напал, порвал ему спину когтями. То ли росомаха, то ли кто другой. На лесозаготовках это случилось, нынешней зимой, в декабре. Крепко Глухову досталось, крови потерял много, думали – не выживет. А он встал уже через неделю, и зажило потом все как на собаке. Но характер у него переменился заметно, совсем лютый стал…
– Тулуп мне найдите, – распорядился Глухов, брякая рукомойником.
– Где мы тут на тебя тулуп найдем? – ворчливо сказал Бадаев. – У работяг только бушлаты да ватники.
– Бушлат так бушлат, – легко согласился Глухов. – Главное, чтоб по росту был и чтоб рукава длинные.
Бадаев подкрутил фитиль керосиновой лампы, прибавляя света, и принялся перебирать одежду путейцев.
– Тут такое дело, – проговорил Свищов, шмыгнув носом. – Сейчас вот поезд мимо шел, а черт этот, – он кивнул на Тарасенко, – в окне маячил. Кажись, видали его с поезда.
Глухов перестал лить воду, стащил с крючка серое разлохмаченное полотенце, утерся. Делал он это неторопливо, со значением. В комнате повисло напряженное, угрожающее молчание. Тарасенко никак не мог унять дрожь, из щелей в оконной раме тянуло холодом. Под одежду пробрался зябкий сквозняк, прилип к мокрой спине.
– Да ну, – сказал Бадаев, прекративший ворошить чужое тряпье, – много ли с идущего поезда в окошке разглядишь…
– Может, и немного, – сказал Глухов раздумчиво; его тяжелый взгляд вдавливал Тарасенко в стену. – Или даже вовсе ничего. А может, совсем наоборот.
– Да и навряд ли они тут все друг дружку знают по личности, – прибавил Бадаев.
Глухов повернулся к нему.
– Рискнешь легавых дожидаться?
Бадаев мотнул головой.
– Нет.
– Клифт годный нашел мне?
– В ихнем тряхомудье хрен чего сыщешь.
– Ищи.
Свищов кашлянул, спросил неуверенно:
– Так что теперь, сразу дальше двинем?
Глухов помедлил с ответом.
– Не прямо вот сейчас, – сказал он, что-то про себя решив. – Если кто и заметил чего, до утра начальству докладывать все равно не станут, а начальство еще будет думать, надо ли кого с проверкой отправлять. В общем, пока время есть.
Свищов с облегчением вздохнул, потянулся за бутылью.
– С этим погоди, – сказал ему Глухов. – Сперва косяк выправить нужно.
– А я-то чего, – буркнул Свищов. – Не я поезду вывеску показывал.
– С черта какой спрос. А ты недоглядел.
Глухов снова поднял свою заскорузлую шинель, сунул руки в рукава, застегнулся. Затем посмотрел на Тарасенко, будто кнутом стегнул. Бросил коротко:
– Со мной пошли, оба-двое.
Тарасенко обмер. Куда идти? – хотел он спросить, но только тихо всхрапнул. Слова застряли в глотке, наружу не проскочили. Он опять, в который уже раз, пожалел, что не остался в лагере. Хотя, конечно, в лагере тоже не жизнь… А теперь куда? В сарай, к путейцам?..
Оказалось, именно так.
Он бежал, загребая руками белесую предрассветную мглу. Бежал по глубокому снегу, проламывая хрустящий наст, проваливаясь по колено. Вслед за ним неслись страшные косматые люди, в руках у них сверкали ножи. Отрывистые злобные крики, похожие на лай свирепых псов, подхлестывали, гнали вперед. Он выбивался из сил, захлебывался стылым воздухом, глаза застила багровая пелена, и сердце, казалось, колотилось прямо в горле. А преследователи настигали. Дикая свора все ближе, ближе. Совсем рядом.